Крушение - Галина Щербакова

– На дачу, - сказал Виктор Иванович шоферу.

– Не понял, - ответил тот и развернулся так, что Виктор Иванович подумал: шофер все знает. Он знает, что его непременно надо привезти на работу, и готов даже не подчиниться ему сейчас. Потому что есть приказ, который выше. Что, в сущности, такое - наши шоферы?

– На дачу, - мягко повторил Виктор Иванович.

– Есть, - ответил тот. И засмеялся: - Уважаю динамический стереотип. Он всегда на страже… Вот я и буксанул…

Виктор Иванович промолчал. Он думал о том, что будет, когда к нему придут «посланники», а его не окажется на месте. Тоже ведь сломается у них стереотип. У одного за другим. Трах-тара-рах по стереотипу! И надо будет им что-то придумывать, весь конец недели он им попутает.

Почему вдруг понадобилось отправлять его на пенсию? Он видел на просмотре этот фильм… Как его? Ульянова там отправляют на пенсию, и он дуреет на глазах, потому что не знает, как жить… И Виктор Иванович не знает, что это такое - жизнь без работы. Куда ж его девать - время? Но не в этом дело… Зачем? Почему? Кому приглянулось его кресло? Кого это выдвигают или понижают? Узнать это - значит узнать все. Если игра идет сверху вниз, то тут ему не бодаться. А вот если снизу вверх, то можно и перекрыть кислород.

Вот это тот самый случай, когда говорят: чем выше заберешься, тем больнее падаешь. Но он же не сам вверх рвался! Сроду ни на чьи плечи там, а то и голову не становился. Он любил про это говорить сыну. «Я, Игореша, удила не грыз… В мыле сроду не был… Но дело свое всегда делал старательно»…Уже десять лет замминистра. Федерацию знает как свои пять пальцев… Новые вузы - это его дело. Ездил и смотрел и по стенкам кулаком стучал, проверяя крепость зданий. Он всегда был «вникающий» начальник. И Колю Зинченко этому же учил, когда забрал к себе… «Интеллигенция - ранимая природа. С ней надо лаской… Профессура это особенно любит… Не жалей для нее хорошего слова…» Бычок Зинченко только ухмылялся: «Ну, ну…» Чудное пошло время. Вот сегодня четверг, чистый четверг… Через два дня пасха. Раньше как было? Обязательно воскресник или что-нибудь в пику… А теперь Фаина по телефону кричит: «Как же без кулича?» И яички покрасит, и скажет ему ласково: «Христос воскрес, Витя». И он ответит: «Воистину воскрес» - и поцелует ее в кислый утренний рот.

Только бы Савельич был на месте. А собственно, куда может деться восьмидесятитрехлетний старик с полупарализованными ногами? Сидит на своей каталке на террасе, строгает, лепит. Такое у него хобби. Из суховья, соломы, шишек, из любого подножного отброса делать карикатуры на великих мира сего. От Черчилля и де Голля до Толстого и Муслима Магомаева. Другого материала, считал, вышеназванное человечество не заслуживает. Из коряги-сигары вырастал и разбухал моховой, с виду мягенький Черчилль. Была серия мелких политических деятелей, сделанных Савельичем исключительно из козьего помета. Этого же заслужили у него выдающиеся женщины - Фурцева и Зыкина. Савельич всем показывал свою коллекцию, не боялся. Начинал экспозицию с самого себя, любовно сделанного из большой коровьей лепешки, патронных гильз, рыбьего пузыря и странной технической детали - детского граммофона, вставленного в то место, которое теоретически соответствовало заду Савельича.

– Мне бы дожить и посмотреть, чем вся эта заваруха кончится, - говорил он.

Виктор Иванович мог предположить, что скажет ему Савельич.

– Голуба, - закряхтит он, - все правильно. Машине нужны новые зубы…

Если он действительно так скажет, то Виктору Ивановичу конец. Это приговор.

Но была смутная, крохотная надежда, вдруг Савельич дернет рычажок, подкатит к своей каталке телефон, дрожащим кривым пальцем наберет номер и скажет… Неважно - что… Но скажет…

Бесполезный вроде бы старик крепок связями. Еще сидели в своих креслах его ученики и выученики, еще помнили они его голос, в гневе с фальцетцем, а потому и отвечали вежливо, и выслушивали терпеливо. Но главное знали, что обезноженный старик в три-четыре телефонных звонка мог добраться до кого угодно. И поди знай наверняка, кто его пошлет, а кто и выслушает. Поэтому кланяться, может, и не кланялись, а советоваться - советовались. И, бывало, совет дорогого стоил.

Списанный в тираж старик начинал день с чтения газет. Читал с тремя карандашами - черным, красным и синим. Автоматического фломастера не признавал. Школьные коротенькие цветные карандаши самого дешевого подбора всегда под рукой.

Черным цветом помечал глупости времени - какую-нибудь дискуссию. Красным - что считал отклонением от линии, от первоосновы. Синим - вранье. Потом брал телефон и кричал тем, кого считал виноватым в публикации.

– Ты читал, а, читал?

Кричал долго, не слушая возражений и оправданий, и трубку бросал всегда сам. Не знал, что именно этим жестом волновал людей больше всего. «В силе старик, - говорили в кабинетах и лезли за валидолом, нитроглицерином, но-шпой. - В силе!»

Конечно, были и другие, те, что считали его выжившим из ума придурком, но, честно говоря, их было меньше. И Виктор Иванович к их категории не принадлежал.

Сейчас он думал о том, что в любом случае поездка на дачу - отсрочка.

А может, надо все принять как есть? Лет десять тому назад он сам участвовал в такой же операции. Тоже день в день накануне шестидесятилетия одного босса. Приехали они туда втроем. Вручили какую-то смехотворную грамоту. Босс так и просидел с отвисшей челюстью, ничего не понимая в происходящем. Виктору Ивановичу тогда это показалось признаком слабодушия: ну, сообрази, дурак, сообрази! Ничего ведь сверхъестественного! Шестьдесят лет все-таки! Время уходить, время… Какие мужики начинают дышать в затылок, тигры!

Никогда! Никогда не примерялась эта ситуация к себе самому. Такими прочными, такими непробиваемыми казались тылы и собственные силы…

Виктор Иванович перебирал последние дни - день за днем. Все нормально. Он со многими встречался, устраивая, дела Валентина. Очень было важно - помочь парню. Конечно, не парню уже… В этом состояла сложность. За сорок уже Вале, глубоко за сорок… И Наталья сидела у него в анкете, как моль в кожухе. И нынешняя его баба - Бэла - сидела таким же макаром. Непросто было с Валей, непросто. Но ведь победил он всех! Обошел! Сегодня Валю утверждают и сегодня же…

Черт возьми! В один день… Это что, чистая случайность или четко спланированный ответный удар? Но откуда?

Савельич это может узнать в два счета. Это ему ничего не стоит. А узнает - совет даст. Не первый попавшийся, а такой, что из всей конъюнктуры - единственный. Ах, будь он в должности… Виктор Иванович подумал: что это он о времени вспять думает?

Это не дело, не дело… Это деморализует… В конце концов! Нет за ним греха. У него орденов пять, а медалей там и грамот не счесть… Не сам же брал. Давали!

ВАЛЕНТИН КРАВЧУК

Кравчук возвратил сердце на его законное рабочее место. Сидел и круговыми движениями водил по уже измятой хлопковой рубашке.

«Вот когда нейлон лучше», - подумал он.

Увидела бы его сейчас Бэла. Подумал отстраненно, не как о жене. Вон пялится красавица в деревянной рамочке. Как он сказал - козырный жизни туз? А если по-картежному, то кто та, что приходила к нему утром? Наталья? Вшивая Наталья? Шестерка бубен? Или пиковая дама-горе?

«Не думать! - приказал себе. - Не думать».

О них не думать. О Наталье и этих, в ботинках. И он открыл окно, потому что чувствовал, что остался запах, и это он его буравит и томит, а ему надо дело делать. И прежде всего надо попробовать позвонить Виктору на дачу. В конце концов, можно набраться хамства и… подъехать к Савельичу. Но для этого ему нужен будет очень серьезный повод, очень… Валентин закрыл за посетителем дверь на ключ. Сосредоточенно, страстно он стал разрывать на части сувениры, подаренные редакции гостями из разных концов света. Они испокон веку стояли в этом кабинете в стеклянной горке.

Соломка, ракушки, стебли, листья экзотических деревьев, косточки неведомых плодов, акульи плавники, выдранный из прибалтийского шитья бисер - все летело в объемистый пакет. Он распатронил все, что можно и что не принадлежало ему. Повод был! Есть, мол, материал, который техничка может выбросить, а плавничок акулий так и просится на чье-то ребро. И он, Валентин, просто не удержался и решил подбросить. Он мимо едет… В один колхоз… Темка запружинила… «Оцените, Савельич, мою любовь к искусству сатиры! Эти перья вам ничью бородку не напоминают?»

Хуторские ходоки в желто-горячих ботинках сидели на мраморном пыльном парапете, ели бутерброды с белесой колбасой и запивали их истекающей пеной теплой фруктовой водой. Рулончик карты лежал рядом, чуть прижатый пузатым портфелем. Надо было пройти мимо них. Не было другой дороги. «Черт! - ругнулся Кравчук. - Ах ты, черт!»

Лифтом взмыл на свой этаж, на дне нижнего ящика нашел нелепые квадратные пластмассовые черные очки. Давно носит другие, фирмовые, «хамельон». Но те дома. А эти тут завалялись. По крестьянской привычке не выкинул. Будто знал, что сгодятся они ему не раз.