Воры над законом, или Дело Политковского - Ефим Курганов

И Путвинский выскочил вон из императорского кабинета. Сей закоренелый циник совсем не был напуган. На лице его застряла наглая усмешечка.

5

Когда последний допрашиваемый с радостию исчез из императорского кабинета, Николай Павлович сел к письменному столу и обхватил голову руками.

Государь тихо рычал, не в силах преодолеть клокотавшее в нём бешенство. Он не мог даже говорить с Иваном Фёдоровичем Паскевичем, который стоял и с затаённым страхом ожидал за дверью, когда же его призовут.

— Это же надо! — крикнул в сердцах Николай Павлович, ни к кому особому не обращаясь, да в кабинете, кроме него, ведь и не было никого. Но он сам так не думал. Враги стояли пред ним, как живые.

Государь был в истинном отчаянии.

Воры, безбожно грабившие казну, не хотят по-настоящему каяться! Никак не желают становиться на путь исправления! Оправдывают себя, говорят всякие гнусности! И кому! В лицо своему законному императору!

И ещё хотят светлейшего князя Чернышёва оклеветать, к этому постыдному делу притянуть! Ну и что, что он покровительствовал покойному Политковскому, негодяю из негодяев! Да мало ли кому он покровительствовал! К помощи светлейшего прибегало и прибегает великое множество людей, Ну, оказался в их числе вор! И что же! Надобно теперь позорить князя?! Подло это с их стороны! Ужасно подло!

А этот последний — каков наглец-то! Путвинский. Ворюга ворюгой, виселица по нему горько плачет, и имеет ещё дерзость утверждать, что он не ограбил ни одного россиянина. Ну как же быть спокойным после этого!

Да, утро 7-го февраля началось для императора весьма прескверно, хотя Его Величество и имел прежде на это утро особые виды.

Хотелось осрамить этих воров, членов гнусной шайки, как следует, дать им острастку и ещё заронить в них искру божью.

А вышло всё как-то прегадко. И ничего нового Николай Павлович в тот день так и не узнал, хоть и планировал, — только расстроился государь, осерчал даже, и пресильно.

С Паскевичем же император встретился на следующий день, пред заседанием военного суда и призвал генерал-фельдмаршала быть непримиримым и безжалостным по отношению к ворам и к тем, кто им попустительствует.

Глава семнадлцатая. От публикатора: Путвинский и Паскевич

В домашнем архиве семейства Паскевичей, среди бумаг генерал-фельдмаршала Ивана Фёдоровича, мне удалось обнаружить записку титулярного советника Путвинского, адресованную на имя генерал-фельдмаршала.

Датируется записка самым началом февраля 1853-го года, то есть она набрасывалась в самый период следствия по делу аферы Политковского.

Как же этот секретный документ, связанный с деятельностью военно-судной комиссии, оказался в домашнем архиве Паскевичей?

Объяснение есть, и оно весьма просто и одновременно убедительно, как мне кажется.

Полагаю, что Иван Фёдорович, бывший председателем той комиссии, не решился приобщить документ к делу, ибо тогда записка явно попалась бы на глаза императору Николаю Павловичу, и тогда последний точно бы прогневался, и генерал-фельдмаршалу сильно бы досталось, чего он, естественно, никак не желал. Итак, Паскевич припрятал бумагу, и она осела в его домашнем архиве.

Вот этот любопытнейший документ. Привожу его полностью.

Ефим Курганов,

доктор философии,

доцент русской литературы Хельсинского университета.

Председателю военно-судной комиссии, наместнику Царства Польского, генерал-фельдмаршалу, Князю Варшавскому

Ивану Фёдоровичу Паскевичу

Досточтимый князь!

Господин генерал-фельдмаршал!

Ваше Высокопревосходительство изволили всемилостивейше спрашивать меня, как в канцелярии комитета о раненых могло столь широко и легко практиковаться воровство, и главное, что на протяжении столь продолжительного времени, не будучи при этом ни в малейшей степени обнаруженным.

Ответствую Вашему Высокопревосходительству со всею прямотою.

Директор канцелярии тайный советник Политковский сам оформлял все официальные бумаги, сам их проверял и сам себе вручал их на хранение.

Как сие могло быть? — спросите Вы у меня, Ваше Высокопревосходительство.

Сколько мне известно, так повелось с 1819-го году ещё, когда присутствовать в комитете о раненых был назначен генерал-адъютант Александр Иванович Чернышёв, впоследствии светлейший князь и военный министр. Потом Александр Иванович особо занялся комитетом о раненых, когда назначен был управлять военным министерством.

Чернышёв не любил канцелярскую волокиту, плохо в ней разбирался и предложил директору канцелярии комитета о раненых все брать на себя, весь оборот бумаг.

Чернышёв никак не желал наиподробнейше вникать в мириады комитетских дел, полагая это для себя, как министра, чересчур уж обременительным. Вот и дана была им полная воля директору канцелярии комитета о раненых.

И сия престранная система намертво с тех пор утвердилась, чем и воспользовался впоследствии господин Политковский, пойдя с большой легкостию по дорожке разворовывания денежного фонда комитета о раненых.

При иной же системе Александр Гаврилович даже и помышлять бы не стал ни об каком воровстве, честно служа Государю и Отечеству.

Ну, а ежели наш директор воровал напропалую, — что уж нам было сидеть, сложа руки?! И это при том, что все мы знали — господин военный министр и на порог министерства не пустит ни одного аудитора из государственного контроля.

Да как же тут было не осмелеть, коли мы знали доподлинно, что никто никогда нас проверять не станет? Вот мы все и смелели.

При такой утверждённой сверху безнаказанности и пошло бешеное воровство.

Таков будет мой со всею прямотою данный ответ.

Имею честь пребыть преданным слугою Вашего

Высокопревосходительства

Титулярный советник

Путвинский.

Февраля 5-го дня 1853-го года.

Глава восемнадцатая. От публикатора: опять Путвинский и Паскевич

В архиве Паскевичей мною была разыскана ещё одна записка титулярного советника Путвинского.

Как видно, и её генерал-фельдмаршал не рискнул приобщить к делу, страшась августейшего нагоняя.

Ефим Курганов,

доктор философии.

Господин генерал-фельдмаршал!

Досточтимый князь!

Ваше Высокопревосходительство изволили препроводить ко мне несколько дополнительных вопросных пунктов.

Ответствую неукоснительно.

Прежде всего было испрошено у меня, каков был господин Политковский как директор канцелярии комитета о раненых во мнении окружавших его чиновников и военных.

Александр Гаврилович был самый молодой работник комитета о раненых. Он был необычайно деятелен, энергичен и неизменно откликался на обращения людей, нуждавшихся в его попечении. Военные инвалиды называли его «душа-человек».

А главное, Политковский пользовался всегдашним расположением военного министра Александра Ивановича Чернышёва.

Светлейший князь ставил Политковского чрезвычайно высоко как канцелярского работника и вообще был чрезвычайно расположен к нему, всячески опекал его.

Александр Иванович, сколько я знаю, не раз предлагал Политковскому повышение, но тот всегда отказывался. Ещё бы! Канцелярия комитета о раненых была истинно золотым дном.

Остаюсь неизменно преданным рабом

Вашего Высокопревосходительства

Титулярный советник

Путвинский.

Февраля 12-го дня 1853-го года.

Глава девятнадцатая. Сенатор Брискорн трепещёт

Когда император Николай Павлович решил самолично допросить Рыбкина, Тараканова и Путвинского, то он был абсолютно уверен (и даже страстно желал этого), что морально просто изничтожит сих стервецов.

Однако ж утро 7-го февраля закончилось для Его Величества самым несомненным конфузом. Изничтожения, морального суда, вовсе не получилось. Скорее произошло прямо противоположное. А именно то, что произошло, это был как плевок в грозную императорскую душу, алкавшую одной лишь справедливости.

Его Величество тут же припомнил себе, как почти за тридцать лет до того, как была разоблачена гнусная афера негодяя Политковского, он допрашивал бунтовщиков, вышедших 14-го декабря к сенату, и как те дрожали пред огненным императорским взглядом, а от императорских окриков чуть не в обморок хлопались, и друг дружку выдавали, и каялись, каялись.

А тут эти гнусные воришки чуть ли не гоголем перед Николаем Павловичем ходили в его же кабинете, да, пред императором своим, и чуть ли не первыми хотели себя выставить. Так было 7-го февраля, к величайшей муке государя.

«Стар, я как видно стал, — решил государь, — не иначе, или же ворюги оказались покрепче да поизворотливей либеральных смутьянов».