Лавиния - Урсула К. Ле Гуин

– Отец, можно мне снова пойти в Альбунею, когда наши гости уедут? Маруна, конечно, пойдет со мной. А если ты считаешь, что меня нужно охранять, то можешь послать с нами и еще кого-нибудь. Но мне бы очень хотелось провести в святилище не одну ночь, а хотя бы две или даже больше. Причем в полном одиночестве.

Латин долго смотрел на меня, словно издалека, любящим и одновременно оценивающим взглядом. По-моему, он хотел меня о чем-то спросить, но так и не спросил.

– Я жалею о каждой ночи, детка, которую ты проводишь не под крышей моего дома, – сказал он. – Долго ли тебе еще оставаться здесь, со мной? Впрочем, я тебе полностью доверяю. Ты можешь идти в святое место, когда захочешь, и оставаться там столько, сколько тебе нужно. Вернешься, когда сможешь.

– Хорошо. – И я от всей души поблагодарила его, а он поцеловал меня в лоб и, поскольку отцы обязаны быть строгими с дочерьми, сказал:

– Надеюсь, сегодня ты придешь на пир? И не вздумай дуться! И в обморок постарайся не падать!

– Тогда, пожалуйста, пусть от меня уберут подальше эту африканскую тварь.

– Хорошо, я прикажу ее убрать, – сказал Латин, и я совершенно отчетливо поняла, что и он тоже думает о том, как хорошо было бы убрать подальше не только эту африканскую тварь, но и человека, который ее привез. Впрочем, вслух он ничего подобного, разумеется, не сказал.

Так что мне пришлось терпеть, и я, пока Турн оставался у нас в гостях, вела себя, как и подобает покорной и тихой дочери семейства, лишь изредка роняя за общим столом два-три слова. Турн, честно говоря, на меня особого внимания и не обращал. Да и зачем? Ведь убедить ему нужно было не меня, а моего отца. Ну а мать моя и без того уже была полностью им покорена и завоевана. Бедняге Турну пришлось нелегко: вызвав обожание Аматы, он должен был не только не обидеть при этом Латина, но и суметь вызвать его одобрение, заинтересовать разговорами, не позволяя, впрочем, и Амате обижаться на то, что ей уделяют мало внимания. Турн был человеком пылким, импульсивным, привыкшим все делать по-своему, а вот за собственным языком он следить совсем не привык, да и не умел. Он вполне успешно продолжал свои осторожные ухаживания за Аматой, но временами, поглядывая на него, я отчетливо понимала, что и ему не меньше, чем мне, отчаянно хочется, чтобы эти пиры поскорее закончились. Я даже испытала к нему нечто вроде дружеского сочувствия. В общем, в качестве двоюродного брата Турн мне, пожалуй, даже нравился.

Оказалось, что тот противный африканский зверек, пока я была в Альбунее, ухитрился больно укусить мою мать, после чего исчез. Позже выяснилось, что его прикончил один из наших гончих псов. Он выжрал его внутренности, а остальное бросил под стеной дома, где эти жалкие останки и обнаружила одна из наших ткачих. Бедняжка была беременна и, решив, что это трупик младенца, страшно перепугалась. Она с воплями рухнула на землю, у нее начались преждевременные роды, и она родила мертвого ребеночка. Так что африканская тварь действительно принесла нашему дому одни несчастья.

В Альбунею я вновь пришла в первый день мая. Из дому мы с Маруной вышли поздно, и уже начинало темнеть, когда я наконец повесила на ветку дерева, росшего на священной поляне, корзинку с припасами, желая уберечь еду от грызунов и насекомых. Я благословила алтарь и разбросала по земле овечьи шкурки, чтобы хоть немного подсохли к тому времени, как нужно будет ложиться спать. Я в очередной раз пожалела, что не могу разжечь костер, хотя бы для поднятия настроения, но захваченный с собой горшок с углями я оставила у Маруны. Сгущались сумерки; я сидела, следя, как гаснут последние лучи заката, и деревья, обступавшие меня со всех сторон, казались мне сейчас гораздо более мощными и страшными, чем днем. Где-то вдали, справа, прокричала сова. Но ей никто не ответил.

Лес был окутан всеобъемлющей тишиной, и я чувствовала, что сердце мое уходит в пятки. Что за глупость! И зачем я сюда явилась? Что я помню о той последней ночи, которую провела здесь? Ну да, мне снился какой-то человек, который якобы умирал где-то далеко отсюда и через несколько столетий от сегодняшнего дня. Но какое это имело ко мне отношение? Неужели только ради свидания с этим призраком я снова пришла сюда, да еще и с дурацкой корзинкой, полной еды?

Я вдруг почувствовала себя страшно усталой, прилегла и довольно быстро уснула.

Проснулась я внезапно в полной темноте; даже звезд на небе не было. Но я все же посмотрела в сторону алтаря. Да, тот, кого я надеялась увидеть, был на прежнем месте, по ту сторону жертвенника.

– Здравствуй, поэт, – окликнула я его.

– Здравствуй, Лавиния, – ответил он.

Легкий дождик стучал по земле и по листьям деревьев. Потом перестал, снова пошел и снова перестал.

Поэт подошел к тому месту, где сидел в прошлый раз, и уселся прямо на землю, обхватив колени руками.

– Тебе не холодно? – спросил он.

– Нет. А тебе?

– Холодно.

Мне опять захотелось предложить ему овечьи шкуры, чтобы он мог постелить их на сырую землю и прикрыть спину от дождя, но я понимала, что это бессмысленно.

– Наш корабль уже входит в гавань, – сказал он. Его негромкий голос был полон затаенного смеха и страсти, но речь струилась неторопливо и спокойно, даже когда он не произносил нараспев строки своей поэмы. Да, он еще в ту, самую первую ночь объяснил мне, что именно так называется его песнь: эпическая поэма. – Это та самая гавань, где попались в ловушку суда полководца Помпея{38}. Я чувствую, как уменьшилась высота волн. Ненавижу качку! То взлетаешь вверх, то проваливаешься вниз!.. Впрочем, теперь я по качке почти скучаю. Скоро мы высадимся на берег, и там никаких волн уже не будет, а будет только жесткая постель, жар, пот, боль и озноб, который то усиливается, то чуть ослабевает… Ах, какую чудесную возможность хоть ненадолго уйти ото всего этого даровал мне неведомый добрый бог! Оказаться здесь, в темноте, под дождем, мерзнуть, мокнуть, дрожать от холода… Ты дрожишь, Лавиния?

– Нет. Мне хорошо. И мне очень жаль… – Я просто не знала, что ему сказать. – Мне очень жаль, что ты так плохо себя чувствуешь.

– Да нет, чувствую я себя совсем не плохо. Даже очень хорошо. Ведь мне даровано то, что редко бывает даровано поэтам. Возможно, потому, что свою поэму я так и не закончил и как бы продолжаю существовать в ней. Даже умирая, я все еще живу внутри нее. И ты тоже. Ты тоже можешь жить внутри нее, находиться здесь, разговаривать со мной… хотя написать об этом я уже не смогу. Расскажи мне, Лавиния… Расскажи мне, дочь царя Латина, как обстоят дела у вас, в Лации?

– Весна у нас была ранней. Окот и отел прошли хорошо. Пшеница и ячмень взошли дружно, и всходы уже довольно высоки. Пенаты нашего дома и города по-прежнему нас охраняют, вот только соли осталось маловато, и мне вскоре придется отправиться к устью нашей реки-отца, откуда я и привожу домой соль. Только она смешана с землей и песком, так что ее сперва нужно очистить, потом выпарить, прокалить, вымочить, снова высушить, растолочь, ну и так далее – в общем, все как всегда, чтобы она стала пригодной для употребления.

– Как же ты научилась всему этому?

– Наши старые женщины меня научили.

– Не мать?

– Моя мать родом из Ардеи. У них там солончаков даже поблизости нет. Они за соль готовы отдать такой дом, как наш. Потому-то все наши женщины и владеют умением вываривать соль. Мы ее используем и для торговли, и для обмена. Вот только соль для жертвенной пищи, сальсамолы, мне приходится готовить самой. От начала и до конца.

– Чем бы ты хотела сейчас заняться?

– Поговорить с тобой, – призналась я.

– О чем же ты хотела бы поговорить?

– О троянцах.

– А что еще ты хочешь узнать о троянцах?

Я немного растерялась, но потом слова сами полились у меня изо рта, хотя и не совсем складно:

– Когда Троя горела… Эней и его жена Креуса… они ведь бежали по улицам города, пытаясь спастись… Эней вел сына за руку, а она шла следом за ними. А потом она от него отстала. И греческие воины убили ее. И ты рассказывал, что позже она явилась ему во тьме среди разрушенных и горящих зданий, очень высокая, куда