Дикое поле - Вадим Андреев

— Это немцы!

Вслед за криком, перешедшим в дикий, звериный вой, раздался нарастающий свист падающих бомб. Толпа подхватила Осокина, кинула его в сторону от Елены Сергеевны; он еле смог удержать падавший вместе с Лизой велосипед — девочка судорожно билась, стараясь освободиться от стягивающих ее постромок. На секунду Осокин увидел широко, невероятно широко открытые черные глаза, сделал несколько шагов, споткнулся и, увлекая за собой Лизу, все еще старавшуюся освободиться, упал на землю, не успев даже вытянуть руки. В ту же минуту раздался вой и грохот близкого разрыва, и Осокин потерял сознание…

Очнувшись, он увидел, что велосипед с задранным кверху задним колесом, которое еще продолжало крутиться, прижимал Лизу к земле, она лежала, уткнувшись лицом в мостовую, страшно маленькая и как будто совсем нетронутая. Осокин отстегнул постромки и положил на землю ее хрупкое, но живое — он чувствовал это — тельце. Глаза Лизы были закрыты, на левой щеке чернела царапина, медленно наливавшаяся темной, смешанной с землей, густой кровью. Платье было разорвано, и голые ножки беспомощно раскинулись.

Осокин осмотрелся вокруг, с трудом преодолевая головокружение. Поблизости он увидел дымящуюся большую воронку, раскиданные камни мостовой, перевернутые тележки, брошенные велосипеды, упавший набок автомобиль, вдоль по радиатору которого уже бежал острый белый огонек. Тела убитых лежали вокруг воронки в самых необыкновенных позах, как будто их скрючило и переломало силою взрыва. С некоторых воздушная волна содрала одежду, и на белой коже особенно отчетливо выступали кровоточащие полосы. Несколько раненых отползло в сторону, старик, тот самый, которого толпа прижала к железнодорожному забору, сидел скрючившись и широко раскрывал беззубый рот вероятно, он кричал, но Осокин ничего не слышал. Он положил Лизу, шатаясь, подошел к воронке и наткнулся шагах в двадцати на тело Елены Сергеевны. Воротничок кофточки оставался гладко выглаженным, но пониже, на груди, из черной дыры медленно текла густая кровь. Верхняя часть головы была снесена осколком, и остатки светлых волос тоже стали черными от крови. Правой рукой Елена Сергеевна сжимала руль осокинского велосипеда. «Сколько крови, — подумал Осокин, — я не знал, что в человеке столько крови». Осокин стоял над телом Елены Сергеевны, тщетно стараясь собрать разбегавшиеся мысли. Продолжала мучительно кружиться голова. Одолевала отвратительная тошнота. «Что я могу сделать? Что я должен сделать?» Осокин повернулся и, шатаясь, отошел в сторону. Тошнота перешла в приступ рвоты. Оправившись, Осокин снова подошел к телу Елены Сергеевны. «Лиза не должна этого видеть». Отворачивая лицо, Осокин осторожно высвободил руль из легко открывшихся пальцев и заметил, что велосипед как будто цел. Пошатываясь, но уже более твердой походкой, он подошел к тому месту, где лежала Лиза. Он поднял показавшееся ему невесомым тело девочки и, прижимая его к груди, забыв о том, что может сесть на велосипед, пошел, с каждой секундой ускоряя шаги, прочь от площади. Невдалеке он увидел маленькую собачонку, отчаянно дрожавшую всем телом. Она вертелась вокруг оторванной ниже колена мужской ноги в желтом стоптанном башмаке. Собачонка нюхала башмак, отбегала на несколько коротких прыжков и, дрожа, помахивая коротеньким обрубком хвоста, снова возвращалась к желтому башмаку.

Осокину пришлось обойти груду перевернутых автомобилей, образовавшую нечто вроде баррикады. На мостовую, смешиваясь с кровью, натекала большая лужа бензина. Когда Осокин наконец выбрался на боковую улицу, сзади разом вспыхнул огонь, и отсвет пожара замелькал на серой, выщербленной осколками бомб шершавой стене низкого дома. Мимо, спотыкаясь и падая, пробежала курица с оторванным крылом, волочившимся сзади, как тряпка.

На одной из боковых улиц Осокин наткнулся на группу людей, безмолвно перед ним расступившихся. Он хотел было спросить, где находится госпиталь, но вдруг в голове, среди бессвязных образов и мыслей, возникло совершенно нелепое соображение о том, что бумаги у него не в порядке, и он, все прибавляя шаг, свернул в первую попавшуюся улицу и почти тотчас же оказался на ведущем за город широком шоссе. «Как же я не взял ничего для Лизы? Надо было бы поискать… да что поискать?.. Сумочку, что ли?» Но мысль вернуться на площадь перед вокзалом показалась ему совершенно неосуществимой.

Осокин посмотрел на лицо девочки, продолжавшей неподвижно лежать у него на руках. «А вдруг она мертва, вдруг не придет в себя?» Ужас начал с новой силой подступать к нему. Неожиданно его рука ощутила биение Лизиного сердца. «Да нет же, не может быть, она жива», — подумал он и с размаху хотел вскочить на велосипед, но заметил, что кожа седла сильно попорчена, залита кровью, а само седло свернуто набок. Осокин положил Лизу на землю и кое-как выправил седло. Он очень спешил и поэтому был особенно неловок — ему казалось, что, пока Лиза лежит у него на руках, с ней ничего больше не может случиться. Когда седло было выправлено, он снова поднял Лизу и, держа руль одной рукой, попытался сесть на велосипед. Это удалось ему не сразу, и он чуть было не упал, но все же кое-как поймал ногами педали и поехал по шоссе, обгоняя беженцев, как и он, спешивших покинуть проклятый город.

5

Осокину показалось, что он едет очень быстро. Левой рукой прижимая девочку к груди, правой вцепившись в руль велосипеда, он изо всех сил жал на педали, пользуясь тем, что повозок на шоссе стало как будто меньше. Но на самом деле он двигался медленно — во всем теле начала ощущаться боль, которой он не чувствовал раньше. Понемногу обрывки мыслей, беспорядочно и надоедливо мелькавшие в его сознании, стали проясняться, появилась некоторая последовательность и логичность в хаотической смене образов и ощущений. Понемногу ослабевал и мучительный шум в ушах. Однако до сих пор еще Осокин не мог уяснить себе, что с ним происходит, иногда ему чудилось, что это вовсе не он попал под бомбардировку в Этампе и вовсе не он едет по извивающейся, узкой, совершенно незнакомой дороге. Минутами он видел себя со стороны, как будто он, Осокин, сидит на краю дороги, а некто другой, на него не похожий, проезжает мимо, держа рукой какую-то девочку.

На одном из крутых подъемов он застонал от боли в правой ноге, И эта боль вернула его к действительности. Он слез с велосипеда и в первый момент чуть было не потерял равновесия — земля закружилась, быстро убегая из-под ног. Потом он посмотрел на Лизу, которую машинально продолжал прижимать к груди. Она по— прежнему не приходила в сознание, и Осокину начало казаться, что она умерла, — у него вдруг исчезла уверенность в том, что, пока он ее держит, она должна остаться живой. Он приложил ухо к груди девочки и, ощущая щекой тоненькие ребра под разорванным платьем, старался расслышать биение сердца, но ничего не слышал. «Дурак, испугался, что бумаги не в порядке, и не отвез ее в госпиталь. Боже мой, какой я дурак! — с отчаянием повторял он про себя. — Теперь уже поздно, уже все погибло, и это я виноват, струсил, о боже мой, какой я дурак».