Потерянный и возвращенный мир. Маленькая книжка о большой памяти (сборник) - Александр Романович Лурия
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И то же самое происходило с ним в мастерских госпиталя, куда он ходил на «трудовую терапию», где он хотел снова включиться в какой-нибудь труд, убедиться, что он может что-то делать, быть полезным, что он на что-то годен… И там снова те же трудности, те же мучения.
«Мастер подает мне в руки иголку, катушку с нитками, кусочек материи с узором и просит меня, чтобы я сам попробовал вышить такой же узор, и тут же ушел к другим больным, которые страдают после ранения то отсутствием ноги, то отсутствием руки, то параличом половинной доли тела. А я… я держу. в руках катушку, иголку и тряпицу с рисунком и не могу понять, для чего мне их дали в руки. Я долго сидел без движения. Вдруг ко мне подошел мастер и говорит: “Что же вы сидите без движения? Возьмите нитку и вставьте ее в иголку!” Я взял в пальцы нитку одной рукой, а в другой держу иголку, но никак не могу понять, что же с ними делать и как соединить иголку с ниткой. Верчу иголкой и так и эдак и ничего не пойму, как же с ними обращаться…
…Когда я еще не брал эти предметы в руки, а только глядел на них, то они мне казались знакомыми вещами и о них незачем и думать. Но когда я теперь стал держать их в своих руках, то я почему-то не мог понять, для чего же эти вещи нужны. Я впал в какое-то отупение и никак не мог сообразить, как же связать эти принесенные вещи с моим соображением, словно я забыл, для чего эти вещи существуют. Я верчу в руках нитку и иголку, но никак не могу догадаться, как же нужно связать нитку с иголкой, т. е. не могу догадаться воткнуть нитку в ушко иголки.
Но вот неприятная история еще и в другом деле. Я уже теперь знал, что такое иголка, что такое нитка, что такое наперсток, что такое лоскут, и понимал немного, как с ними обращаться, а вот вспомнить их названия и названия указанных предметов (нитка, иголка, катушка, лоскут, наперсток) ну прямо-таки никак не могу, хоть убейся! Я вот сижу и втыкаю иголку в лоскут, но не могу вспомнить названий вещей, чем работаю…
На первый взгляд, когда я смотрю на предметы: на стол, на доски, на рубанок, на работающих в мастерской людей, мне кажется, что всё нормально у меня, что я знаю все эти предметы и их названия. Но когда мне дали в руки рубанок и доску, я долго копошился с ними, пока мне еще раз не показали, уже больные, как нужно строгать рубанком и другими инструментами. Я начал строгать, но правильно строгать я так и не научился, вернее, не могу почему-то. Я начинаю строгать – у меня получается криво, косо, с ямами, с буграми, да вдобавок я быстро устаю… Ну а так, когда я строгаю или просто гляжу на инструменты столярные, на брусок дерева, на стол, я опять, как и в тех мастерских, не в состоянии почему-то вспомнить ту или иную вещь, тот или иной инструмент…
Сапожник тщательно обучал меня, убедившись, что я очень бестолков, недогадлив и не имею каких-либо понятий в сапожном деле, как держать молоток и как им забивать гвозди, как их вытаскивать и чем; и я только и обучался, что заколачивать деревянные гвозди в доску и обратно их вытаскивать. И это для меня было делом трудным, потому что глаза мешали правильно смотреть в то место, куда нужно забить гвозди, и без конца промахивался, протыкая свои пальцы шилом до крови, и все равно работу эту выполнял очень и очень медленно. И мне не давали никакой работы, кроме забивания гвоздей в доску».
Значит, и здесь он непригоден? Значит, это не только то, что он нередко называл «странностями ложки». Он не может работать.
И это осталось у него на все дальнейшие годы; это продолжалось, когда он вернулся домой и когда он дома должен был выполнять самые простые работы. Вот мать говорит ему: «Лёва, наколи дров», «Лёва, почини забор», «Лёва, принеси молока из погреба» – а он не знает, как это сделать, и каждая задача ставит его в тупик, вызывает новые мучения.
«Вот я положил пенек, беру топор, нацеливаюсь, размахиваюсь топором и… попадаю топором в землю!
После ранения у меня всегда так получается: или попадаю топором в землю, или так зацеплю топором по кусочку чурбака, что чурбак подпрыгнет или покатится, а то ударит по руке или по ноге, оставив синяк или ушиб на теле. Когда я замахиваюсь топором, то я очень редко попадаю в центр чурбака, а большей частью отклоняюсь от центра в размахе в левую или в правую сторону, словно какая-то неведомая сила отклоняет куда-то мой размах. От этого плохо колются дрова…
…Вот сестры меня просят прибить дверь в сарае, которая еле держится на одном гвоздике, и я хочу прибить дверь к сараю, но долго вожусь в сарае, желая понять, где чего и откуда взять ту или иную вещь, чтобы прибить дверь. Я не могу догадаться, откуда взять молоток, гвоздь, хоть в сарае есть и гвозди, и молоток… Но я после ранения почему-то боюсь дотрагиваться до предметов, до вещей, до всего того, что меня окружает. То же самое я ощущаю не только в сарае, но и в комнате. Я не знаю, не понимаю, где находятся те или иные предметы и вещи. Я не могу почему-то разбираться в вещах, в предметах, не понимаю или не могу разобраться в них. Но вот родные, видя, что я не могу ничего найти ни в сарае, ни в комнате, приносят мне сами гвозди, молоток. Я беру гвоздь, молоток и начинаю долго раздумывать, как же нужно дверь починить. В конце концов, после долгих размышлений, я начинаю бить молотком по гвоздю. Молоток бьет не прямо, а как-то полубоком, криво, и гвоздь тоже идет не прямо, а криво. Я отшибаю то и дело пальцы, а гвоздь уже кривится, загибается. Я начинаю раздумывать, а как же исправить гвоздь, и не могу найти способа, чтобы выпрямить гвоздь и его исправить. А тут мать опять начинает ругаться… Она отбирает из моих рук молоток… и сама прибивает дверь.
…Вот я начинаю пробовать чинить стеклышко в
