Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь - Дженет Уинтерсон

Она упала, как голос мальчика-певчего на нотном стане сладострастия. Голова закинута, горло обнажено, тело изломано, голос сломан в экстазе хвалы. Хвалы из уст, из бедер ее, эстетичные и экстатичные в покровах пламени.

Стащи рубашку через голову, брось ее и сама бросься в мои объятия, любовникам время без нужды. Афродита приканчивает Кроноса. Пади сквозь бездонную бочку наших часов. Это время – наше, не Времени. Тут, там, нигде, неся белые розы – не красные.

В небе не было цвета, когда она шла вдоль берега.

Сверкали белые раковины, глазированные морем. Она приставила одну к уху и услышала странный стон моря. Она посмотрела туда, где свет легко скользил по воде. Свет, что балансировал на узких гребнях волн, кувыркался в сводах вод.

Свет взбивал тусклую пену и бросал клочья лепестками к ее ногам, и ноги ее стекленели в мелководье.

Вода швыряла прошлое ей на ноги, влекла за собой ее будущее, шипя и вытягиваясь волнами.

Плавник на песке. Она подняла деревянный клин, слишком легкий, ибо всю сущность его вылизало водой. Всего лишь прошлое, полая вещь в руке, всего лишь прошлое, но форму и запах его она узнала. Удобная старая форма, предназначение коей умерло.

В небе облака. Ей хотелось увидеть небо, но облака были красивыми. Смутные, розовые, хорошо знакомые. Разве плавника и облаков не хватит? Воспоминаний и того, что у нее еще осталось, – не хватит? Зачем рисковать знакомым ради того, что скрыто? Будущее может оказаться таким же, как вчера; она сумеет укротить будущее, не замечая его, позволив ему стать прошлым.

Она бросилась бежать. Выбежала из дня, что обмотался вокруг нее кольцами умеренного здравого смысла. Бежала туда, где солнце только начинало небо. К тонкой ступеньке солнца, до которой только дотянуться. Она подпрыгнула, обеими руками вцепилась в перекладину лестницы и забросила себя в теплый желтый свет.

Поезд был переполнен. Не Сапфо ли это, обе руки свисают с неоновой перекладины?

Пикассо

Пикассо открыла книгу.

– Верно, Руджеро не может быть Джентльменом с Заднего Двора?

Была ночь, Долл Снирпис сидела у свечи. Руджеро не пришел. Почему он не пришел? Объяснение могло быть только одно, и Долл объясняла его.

– Если его штырь направлен не на меня, то на кого же?

Долл видела, как Епископы и Короли стояли перед ней, и наипокорнейше опускалась перед ними на колени. Она держала и королевский скипетр, и гораздо реже наблюдаемую корону. Она качала Помпу Епископа. Ее искусные пальцы славились не меньше пальцев Арахны. За ее Верх и Низ поднимали тосты офицеры флота Его Величества. Не было мужчины, нижняя часть тела которого в ее присутствии оставалась бы непоколебимой.

– Не на мужчину, – сказала Долл. – Может быть, на Маргаритку?

Мадам Клиленд, подруга и соперница Долл, содержала Клумбу Маргариток на Пушечной улице. В «Петухе и Пушке» одевались строго по этикету: декольте, корсажи, кружева и корсеты, под которыми скрывались брюки. Это был дом удовольствий для тех, кого не интересовал противоположный пол.

Руджеро в Притоне Содомитов?

Откинув рубашку юноши, он подставил ветерку римские Холмы Наслаждений и пересекавшую их узкую долину. Затем, хорошенько увлажнив слюной свой инструмент, чтобы тот двигался беспрепятственно, он ввел его, заставив юного страдальца извиваться, корчиться и бормотать нежные жалобы. Когда первые трудности остались позади, все пошло как по маслу, без излишнего трения и сопротивления; затем, обхватив одной рукой бедра фаворита, он взялся за его красноголовую игрушку из слоновой кости, стоявшую совершенно несгибаемо, доказывая тем самым, что если сзади юноша и напоминал мать, то спереди был точной копией отца. Игрушкой этой он некоторое время забавлялся а другой рукой развратничал с волосами мальчика, потом, перегнувшись через его плечо вперед, повернул к себе лицо, отстранил спадавшие на него локоны, прижал к себе, чтобы поймать долгий выдох поцелуя. После чего, возобновив скачку, продолжил набег на тылы, постепенно достиг кульминации, сопровождавшейся обычными симптомами, и прекратил военные действия.

Долл Снирпис закрыла книгу. Руджеро – Джентльмен с Заднего Двора? Руджеро, предпочитающий баранью ногу идеальному английскому бифштексу, торгует турецким товаром в честном английском ларьке?

– Ну что ж, – сказала Долл, – если он желает Содомии, будет ему Содомит!

– Очень Верно. Очень Правильно, – ответила мисс Мэнгл, посасывая Кальян.

Миру явилась Долл в брюках, пудреном завитом парике, свободной рубахе и шелковых чулках на вывернутых ногах. Долл в треуголке, застегнутая на все пуговицы. Долл с тонкими усиками и военной выправкой. Долл, хорошо упакованная, с гульфиком и искусственным членом.

– Я готова встретиться с этим Жеребцом-Перевертышем, – сказала она и вышла из дома в тот момент, когда в него вошла полночь, обе с заднего двора.

– Теперь, – сказала Долл, – я вылитый Брадаманте [20], – и не раздумывая вошла в ворота «Петуха и Пушки».

Пикассо закрыла книгу и быстро отложила ее. Книга принадлежала сидевшему рядом мужчине. Сосед спал; при виде странного засаленного тома ее рука сама потянулась к нему. Обложки не было, книга оказалась незнакомой. Что это? Порнография восемнадцатого века? Мужчина пошевелился, и Пикассо опустилась на место.

Она посмотрела на соседа. Около пятидесяти; мужчина скорее нес свои годы, чем переносил их, и не пытался скрывать возраст. Виски седые, лицо морщинистое, закрытые веки припухли, смуглая кожа отливала пурпурным блеском. Но он был строен, высок, изящен и напоминал бабочку Пурпурного Императора, уснувшую на серой скамье.

Его кисти сужались к длинным тонким пальцам, что выдавало необычайную силу при явной чувствительности. Его пальцы шевелились во сне, и Пикассо невольно подумала о змеях.

Хотя мужчина был в рубашке и просторных брюках, она заметила, что в теле его больше кости, чем плоти. Он был анатомичен – наглядное пособие на грубом верстаке человеческого каркаса. При вскрытии, представила она, с его незамысловатого скелета срезают аккуратные жилистые квадратики. Плотный симбиоз мышц и нервов, ткани и флюида свисал во всей своей совокупности с тривиальной вешалки.

Болты его выступающих ключиц тронули Пикассо. А если отогнуть ему голову и обнажить щитовидный хрящ, его адамово яблоко? Наверное, оба поняли бы, как уязвим он и прочие мужчины до него. Если бы она протянула ему плод, он принял бы этот дар?

Они стояли в саду и смотрели на дерево. Зеленое дерево, освещенное красными шарами. Она сказала:

– Съев этот плод, ты съешь тот свет, что он дает, и в Человеке зажжется фонарь, при котором он сможет прочесть себя.

Гладкие женские пальцы держали плод и он подумал о змеях.

Гендель боролся со снами.

Его горло была подчеркнуто, вызывающе обнаженным. То было горло певца, выразительное и гордое собой, как добротно сработанной, красивой вещью. Сам он не был красив; для этого он был слишком худ и беспокоен, но горло и руки были его защитниками. Его могла бы любить женщина. Но Пикассо догадывалась, что его желали мужчины. Она вздохнула. Что такое желанье? Безопасные семейные экскурсии здесь наверняка ни при чем. Разве ее мать когда-нибудь желала ее отца? Разве ее отец – толстый, жадный, жестокий – мог быть желанным? У него было девять любовниц, и теперь он торопился с десятой. Неужели она протягивала руку и радовалась лишь его коже? Или терпеть не могла его классические шесть дюймов, упрятанные в растяжимую крапчатую ткань? Пикассо думала о своем брате и его сердитом Щупе, который наказывал ее за то, что она была красивой, умной и быстрой. Под неотступным присмотром брата она выучилась быть застенчивой и медлительной. Научилась ненавидеть свое тело, потому что он говорил, что любит его.

Теперь она не могла его ненавидеть. Скорее боялась, была ему чужой, но ненавидеть – нет. Сможет ли она когда-нибудь испытать ту же острую чувственность, которую видела на картинах? Не плоть и кровь, а вещи из холста и краски рассказывали Пикассо о пламени, которого она не знала. Она бы нашла его или как-то зажгла его в себе, будь даже кости ее углем, а сердце – растопкой. Как там не сказал святой Павел? «Лучше сгореть, чем жениться»?

Она представила себе, что занимается любовью с этим мужчиной, с его нежной тяжестью и струнами пальцев. Сможет ли она насладиться его чистой, выбритой кожей, отшлифованной дорогими вяжущими веществами? Он был очень ровен, и Пикассо почувствовала, чего это ему стоит. Он тщеславен? Был бы он тщеславен в любви к ней, стал бы доказывать свое превосходство каждым тщательно рассчитанным движением? Заниматься любовью. Еще одно тошнотворное выражение семейной семантики. Что общего у любви с сексом и у секса с любовью? К одним людям она испытывала похоть, к другим близость (но к большему числу – отвращение), однако даже если похоть и близость совпадают, любовь ли это? А если не совпадают, важно ли подкрашивать одно и преувеличивать другое? Ей рассказывали, что многие женщины смотрят на мужчину и хотят иметь от него детей. Она могла такое понять, но тогда брак сводился к выживанию и экономике с примесью первобытной тайны (или генетического распознавания, как выражаются ученые). Но могут ли генетическое распознавание и банковский счет стать краеугольным камнем того Хорошего, за что стоит держаться?