И девять ждут тебя карет - Мэри Стюарт

— Вот что они говорили. Это значит...

— Нет, Филипп, не надо переводить. Думаю, твои папа и мама не хотели, чтобы ты это слышал.

— Н-нет. Но мне не хотелось уезжать от Ипполита.

— Ты его любишь?

— Ну конечно. Он уехал в Грецию. Я хотел поехать с ним, но он меня не взял с собой.

— Он скоро приедет.

— Да, но все равно долго...

— Время пройдет незаметно, — сказала я. — Пока что я буду смотреть за тобой вместо него, а твой дядя Леон присмотрит за Вальми.

Я остановилась и посмотрела на бледное мрачное личико. Не хотелось произносить пышных слов и отталкивать от себя Филиппа, но в конце концов я отвечала за его поведение и манеры.

— Он делает свое дело прекрасно, Филипп. Вальми — очень красивое имение, и он заботится о нем. Ты должен быть ему за это благодарен, — сказала я осторожно.

Филипп действительно не имел никаких оснований жаловаться на своего дядю в этом отношении. Леон целиком посвятил себя делам имения. Казалось, все его огромные способности, вся энергия, которую он не имел возможности направить на что-либо иное, сосредоточились на Вальми. День за днем его инвалидное кресло часами не покидало террасы, катилось по вымощенному гравием двору перед домом или по дорожкам сада. Леон наблюдал за подвалами, огородом, гаражом; успевал побывать везде, куда мог попасть на кресле. И в самом замке всюду чувствовалась рука заботливого хозяина. Для Леона де Вальми ни один план не казался слишком грандиозным, ни одна деталь — слишком незначительной, если это касалось Вальми.

Конечно, Филипп как граф де Вальми мог совершенно законно претендовать на признание того, что он кое-что значит в собственном доме, но ему исполнилось только девять лет, и к тому же он был парижанином, чуждым местным нравам. Дядя и тетя совершенно не занимались мальчиком, но полное отсутствие того, что принято называть нормальной семейной жизнью,— обычное дело, когда ребенок лишается родителей.

— Вряд ли ты мог бы найти лучшего опекуна, — довольно неуклюже прибавила я.

Филипп снова бросил на меня один из своих загадочных взглядов. Его лицо опять стало замкнутым, словно на окне опустили жалюзи. Вежливо и безразлично он произнес: «Да, мадемуазель» — и посмотрел в сторону.

Я ничего не сказала, чувствуя, что не в силах рассеять антипатию, которая казалась мне совершенно беспочвенной.

Но однажды, когда подходила к концу вторая неделя моего пребывания в Вальми, я вынуждена была изменить свое мнение.

Мы с Филиппом нанесли традиционный получасовой визит к мадам де Вальми в маленький салон. Ровно в шесть она нас отпустила, но, когда мы уходили, подозвала меня, не помню для чего. Филипп не стал ждать — он без лишних церемоний скрылся в коридоре.

Примерно через минуту я вышла из салона и натолкнулась на самую неприятную сцену, какую мне пришлось видеть когда-либо в жизни.

У столика, прислоненного к стене за дверью салона, с виноватым и несчастным видом стоял Филипп. Столик был старинный и очень красивый, по сторонам его находились два стула в стиле Людовика XV, с сиденьями, обтянутыми светло-желтым шелком. На одном из этих сидений я увидела ужасное жирное чернильное пятно: очевидно, ручка, скатившаяся со стола, попала на стул и оставила на нем след.

Я вспомнила, что, когда позвала Филиппа спуститься в салон, он писал письмо своему дяде Ипполиту. Наверное, он поспешил вслед за мной, держа в руке ручку со снятым колпачком, и положил ее на столик, перед тем как зашел в салон. Он сжимал сейчас эту ручку пальцами, измазанными в чернилах, и, побледнев, смотрел на Леона.

Как назло, именно в столь неудачный момент он не смог избежать встречи с мсье де Вальми. Инвалидное кресло застыло в середине коридора, преграждая выход. Сгорбившись перед ним, Филипп выглядел очень маленьким, виноватым и беззащитным.

Казалось, никто из них не заметил моего появления. Леон де Вальми что-то говорил, обращаясь к мальчику. Он был рассержен, и, конечно, у него на то имелась веская причина, но та холодная ненависть, звучавшая в его голосе, выговаривавшем мальчику, была поистине чудовищной: это было все равно что охотиться на бабочку с помощью атомной бомбы.

Филипп, смертельно бледный, что-то пробормотал, очевидно извинение, но я расслышала лишь испуганный шепот, и дядя перебил его словами, прозвучавшими, словно удар хлыста:

— Наверное, следует запретить тебе бывать в этой части дома чаще раза в день. Я вижу, что ты не умеешь вести себя как нормальное цивилизованное человеческое существо. Может быть, в вашем парижском доме терпели твои хулиганские выходки, но здесь мы привыкли...

— Это мой дом! — сказал Филипп.

Ответ прозвучал тихо, но мрачно и решительно. Леон хотел добавить еще что-то, но эти слова остановили его. Произнесенные слабым детским голосом, они показались мне нестерпимо трогательными, и в то же время я удивлялась поведению Филиппа, обычно не любившего открыто проявлять свои чувства. И тут мальчик прибавил, все еще тихо, но очень ясно:

— И стул тоже мой.

Наступило томительное молчание. Что-то дрогнуло в лице Леона де Вальми — беглое выражение, словно вспышка фотокамеры, но Филипп отступил на шаг, а я инстинктивно бросилась к мальчику, как дикая кошка, защищающая своего детеныша.

Леон де Вальми, подняв голову, увидел меня, но обратился к Филиппу спокойно, словно только что не смотрел на него с бешенством:

— Когда ты придешь в себя и обдумаешь свое поведение, ты извинишься передо мной за эти слова.

Его темные глаза обратились ко мне, и он сказал по-английски, очень сдержанно, но вежливо:

— А, мисс Мартин. Боюсь, что у нас тут произошло небольшое недоразумение. Может быть, вы отведете Филиппа в его комнату и постараетесь убедить, что вежливость по отношению к старшим — одно из тех качеств, которые мы ожидаем от джентльменов.

Когда Леон заговорил со мной, Филипп со вздохом облегчения повернулся ко мне. Лицо его было бледнее, чем обычно, и выглядело изможденным и мрачным. Но глаза смотрели на меня умоляюще.

Я взглянула на мальчика, затем перевела глаза на его дядю.

— Вряд ли понадобится убеждать его, — сказала я, — он сейчас же извинится перед вами.

Я тихонько взяла Филиппа за плечи и повернула лицом к дяде. Минуту я держала его так. Плечи были тоненькие и хрупкие, но мускулы на них напряглись. Он весь дрожал. Я отпустила мальчика.

— Филипп? — сказала я.

— Я прошу у вас прощения, если был с вами груб,— с трудом произнес он, проглотив слюну.

Леон де Вальми посмотрел на меня, потом на племянника:

— Прекрасно. Я уже забыл об этом. А теперь мисс Мартин отведет тебя наверх.