В грозу - Сергей Сергеев-Ценский

- Еще раз самовар ставить?

- Да... Перемените все решительно белье и верхнее платье...

- Вы слышите, Ольга Михайловна?

- Ночевать где-нибудь на пустой даче... Похороните завтра утром, а в обед к вам придут с дезинфекцией.

Передав сиделке крупно вздрагивающую, но уже притихшую Ольгу Михайловну, Максим Николаевич пошел провожать Шварцмана.

Он сказал ему:

- Я - ваш должник... В самом скором времени у меня будут деньги... Только давайте, между нами, выясним: ведь это не холера была у девочки?

- Как же это выяснить без анализа?.. И не все ли вам равно, от чего? Важно, что умерла... А еще важнее, чтобы и вы оба не умерли... После дезинфекции пригласите прачек, белильщика... Большие расходы, конечно, но что же делать?.. Однако это отвлечет несколько мать. Вы согласны?

Житейски это было разумно, и Максим Николаевич простился с ним без вражды.

Отсияли уж радуги, и море потухло...

14

Сиделка долго кипятила свой шприц, чтобы его обеззаразить, и ушла наконец. Ушла и Шура, пригнавши Женьку. На даче остались только они: двое живых и Мушка - мертвая, не только мертвая сама, но и смерть другим, - чужая и страшная.

Только день назад так смеялась она звонко и радостно, купая в радостном синем море свою Женьку, задравшую хвост кольцом!

Поставлен был вновь зеленый большой самовар с заклепанным краном, и валил от него дым. Смолистым дымом этим застлало горы и море, и не заметили сразу, как появился откуда-то перед террасой косоротый какой-то низенький человек и сказал гнусаво:

- Слыхал, несчастье у вас... что делать!.. У меня у самого тоже... недели две назад... дочка двух лет...

Оторопели оба... Переглянулись...

- А вы, собственно, насчет чего же? - спросил Максим Николаевич тихо.

- Касательно гроба я... Может, еще не заказали, так у меня готовый есть... По этой части я теперь занимаюсь... Может, слыхали?.. Павел Горобцов... Могилку тоже я выкопать могу...

Еще раз оба переглянулись, - не сон ли этот криворотый? Нет, жутко, однако не сон.

- Недорого с вас возьму, - двадцать мильенов всего... И, стало быть, за гроб и за могилку... Скажете, дорого?.. В Ялтах и по сто плотят...

- Где же мы возьмем двадцать миллионов? - с тоскою в голосе спросил Максим Николаевич.

И криворотый ответил:

- Можно, конечно, и в общей схоронить и совсем, конечно, безо всякого гроба...

Но испугалась Ольга Михайловна:

- Нет! нет! Как можно!

- Да, разумеется... Человек их шесть или восемь собирают... какие раньше управились, те должны очереди своей ждать... в часовне, на кладбище...

- Кого ждать?

- Пока число соберется... Тогда уж собча их закапывают...

Криворотый говорил спокойно, и необычайно спокойный после молний, грома и ливня выдался вечер.

Солнце зашло уже. Настали мягкие сумерки, и весь мягкий, в мятой, мягкой сумеречно-серой рубахе, ремешком подпоясанной, стоял какой-то Павел Горобцов, временно гробовщик и могильщик, и верхняя часть его лица с серыми глазами исподлобья была совершенно серьезна, а перекошенная нижняя часть точно все время ехидно смеялась. Показалось Максиму Николаевичу даже, что он и не криворот, только в насмешку так сделал, а он говорил гнусаво:

- Вы, конечно, люди верные... Если день-два, я обождать могу...

- Ну и пусть делает, - вмешалась Ольга Михайловна. - Толкушку продадим, кур, - как-нибудь соберем двадцать мильонов...

- Главное, мне длину гроба надо, - какого роста она, покойница?.. Так если на два с четвертью, я думаю, хватит.

- Вполне, - сказал Максим Николаевич.

- Тогда у меня готовый есть... Завтра утром сюда доставлю... Потом могилку пойдем копать...

Шлепнул картузиком и ушел... А они двое еще с минуту сидели оцепенелые: началось!

Когда вымылись оба на кухне и переоделись в самое новое, что нашлось, стало уж темно, но тишина продолжалась.

Пошли на соседнюю пустую дачу, - не туда, где паслась Женька, а ближе, но где в доме тоже не было дверей, - зажгли спичку, осмотрелись...

- Да-а-а! - сказал Максим Николаевич, вздохнув. - Может, просто посидим на крылечке... как-нибудь скоротаем ночь...

Но сидеть рядом и молча слушать молчащую ночь показалось еще более жутко. Лучше все-таки было забиться в темный угол былого жилья, укутаться чем-нибудь с головой и зажать веки... Только чтобы забыть на время: было не было, жива - мертва... хоть бы на час забыть.

Это была жуткая ночь.

Ольга Михайловна лежала неслышно, и Максим Николаевич боялся даже представить, что в ней творилось теперь, только думал: "Ей бы сонных капель каких-нибудь... брому бутылку... не догадались прописать врачи..."

Вот она зарыдала глухо и длинно: про себя.

- Ну что же делать? Нечего делать! - говорил он, слушая. - Везде ведь смерть... Во всей России...

- Какое дело мне до всей России? - вскрикивала она. - Отдаст мне она ребенка?.. Если бы мы уехали вовремя из России этой, Мурка была бы жива-а-а-а!..

- Будем думать, что суждено так... Суждено, и все... И куда бы мы ни уехали... Ничего мы в этом не понимаем, а кого-то виним... Некого винить...

Но у нее были свои счеты с судьбой, запутанные длинные женские счеты:

- Отчего же когда в Екатеринославе нас обстреливали гранатами, и ничего?.. А закупорка вены?.. Ведь как трудно было ехать, как трудно, а хоть за два часа до заражения крови да приехали же!.. И ведь там видно было, что больна, и серьезно, а тут... Утром еще вчера не обратили внимания, а она... Она уж вечером говорить не могла... Радости сколько у нее было, когда я Женьку купила - пригнала... А это я... ей... смерть... смерть ее пригнала... Если б я не послала ее купать Женьку!.. Отчего вы не отсоветовали?..

- Почем же я знал?..

- Да, вам, конечно, все равно было... Вы же над ней смеялись тогда, что не нашла иголки... Это через вас она мне сказала: "Мама, я не могу так больше жить"... Мне ее жалко стало, я и говорю: "Поди искупай Женьку"...

И вдруг, подняв голову:

- Она отравилась!

- Ну что это вы!.. Чем? Как?.. Зачем?..

- Отчего же она так сказала?

- Больна уж была, я думаю... вот и сказала.

- Она была, конечно, больна... Я еще третьего дня заметила: лицо красное и ела мало... Это тиф у ней был... Брюшной тиф. Или сыпной... Если бы не пила она холодной воды потная!.. Если бы не купалась!

- Но ведь не было никакой сыпи!..

- Для сыпи рано еще!

- Значит, для смерти еще раньше.

- Если б была камфара!.. Я помню брюшной тиф у брата... Вот так же ходил, как и Мурка, до последнего дня, а потом сразу выше сорока... Фельдшер один спас: целую ночь перед кризисом дежурил, и все камфару!

- Значит, вы знали про камфару?.. Отчего же вы не взяли в аптеке?

- Я взяла все, что он прописал, этот Шварцман!.. Он вон я аспирин прописал при холере!.. Я и аспирин взяла!.. А отчего же вы не прочитали даже его рецептов?.. Вы все о политике с ним рассуждали, нашли время!.. Если б вы тогда прочитали...

- Он сказал ведь, что "все равно"!.. Или это - Мочалов? А о политике мы тогда не говорили...

- Конечно, все равно было утром!.. Это ночью нужно было, до кризиса... Ведь я же вам сказала, когда Бородаев этот ваш был, я вам сказала: "Сорок один!.." А вы что? Даже вниманья не обратили!..

Он хотел было сказать: "Это Невидимый...", но сказал:

- Эта смерть... если бы я мог предотвратить ее, я дал бы себе отсечь руку, ногу... Если б я хоть отдаленно понял тогда, что это значило!..

Жалобный, заунывный вой донесся со стороны их дачи... В сыром, густом воздухе был он очень отчетлив и выразителен, точно плач ребенка.

- Что это? А? Что это?..

- Должно быть, Бобка!

- Он никогда не выл раньше!.. Вы же знаете, что он никогда, никогда не выл раньше!..

- Да он и не приходил по ночам в последнее время. Теперь он Эреджепу своему нужен: виноградник стеречь... Он на цепи сидит...

- Максим Николаич! Надо поглядеть! Подите!..

- Пойду.

Земля все еще была сырая, вязкая... Молодая луна, сделавши свой недолгий путь от одной горы к другой, теперь пряталась за лесом на гребне этой другой горы, и Максим Николаевич сразу не понял даже, что это за светлый язык там, в лесу, на горе. Он шел тревожно и, не в силах вынести воя, позвал:

- Бобка! Бобка!

Тотчас же оборвался вой, и через несколько моментов черный в мутной ночи уже вертелся и визжал около ног его Бобка, визжал с изумительными оттенками голоса, точно вполне понимая, что случилось, говорил по-своему, жалел бедную Мушку, сочувствовал, пробовал утешать.

- Ах, Бобка, Бобка!

Максим Николаевич трепал его по упругой спине, думал, идти ли ему дальше, к воротам... Непроизвольно пошел все-таки, посмотрел... Ворота были заперты... Домик явно показался мертвым, ненужным для жилья, годным только затем, чтобы было откуда уехать.

Когда шел обратно, встретил Ольгу Михайловну.

- Это Бобка!.. Вот он!..

- Боб-ка?.. А я думала...

Постояла немного и сказала:

- Вы там были?

- Да... Ворота заперты... Ничего...

Бобка прыгал и визжал, явно радуясь, что видит эту высокую женщину в черном живою и невредимой.

- Ну, все равно, ведь мы не спим... Постоим там.