Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - Хорст Крюгер

почетном статусе девственницы. Уже в те времена жаловались, что такое случается все реже. Таким образом, она причислялась к невинным детям. Она была virgo intacta, как моя мать это установила с духовной помощью, и долгое время я не мог понять, зачем она теперь везде и всюду вставляла это словосочетание. Она рассказала об этом соседям и врачам, она рассуждала об этом в цветочном магазине и заверила каменотеса, что здесь шла речь об особом случае intacta. Обычно она никогда не ругалась. По мне это словосочетание звучало странно. Я знал про двухтактные и четырехтактные двигатели. Для меня твердые «а» звучали как резкие удары молотком, и мне снова пришлось долго листать словарь, пока я не понял, что речь здесь была не про технику.

Это преимущество действительно окупилось: патер Амброзий обратил наше внимание на почетный церковный обычай, что virgines intactae считались Богом за невинных детей и поэтому, как настоящие дети, имели право на белые похороны. Здесь было место лишь радости и небесному ликованию, а затея с белым гробом и украшенным серебром венком для девственницы глубоко растрогала нас и заставила задуматься. Вот и доказательства того, насколько это выгодно – не спать с мужчинами. Урсула будет почивать в вечности блаженной и белой, почти как монахиня. И опять доказательство слов поэта: славься, святое несчастье!

А через несколько дней приехали все, кого мы пригласили. Из Грюнберга и Нойцелле, из Глогува и Клодзко. Помимо шляп с черными цветами и здоровенных чемоданов, они привезли с собой многочисленные силезские соболезнования. Приехали дядя Ганс и тетя Анна из Нойцелле. Из своей лавки колониальных товаров на улице Адольф-Гитлер-штрассе они привезли в Берлин запах корицы и уюта. Приехал дядя Освальд из Грюнберга, которого прозвали «кислым Осси», потому что из-за потребления кислого грюнбергского вина, его тайного пристрастия, у него все время было радостно-угрюмое лицо холостяка. Приехали утонченные Фликшу из Франкфурта-на-Одере, которые жили в постоянном раздоре со своим пастором и вели по этому поводу переписку с уполномоченным епископством, а еще приехали учитель Герман и его жена Гертруда из Клодзко. Дома у них осталось десять детей. И все эти родственники были католиками, выглядели приветливыми и пухлыми, с начальственными видом ставили свои чемоданы в нашем узком коридоре, искали на стенах раковину со святой водой, которой у нас не было, и требовали безотлагательно проводить их к недавно почившей.

Затем приехали евангелисты с севера. Приехала тетя Альма из Щецина, пожилая сухопарая сотрудница почты, говорившая на саксонском диалекте и еще в середине тридцатых благоразумно оставившая пост телефонистки. С тех пор она жила одна в неописуемо узком пансионате в компании только своей кошки, возвела в ранг искусства скупость старой девы, присовокупила к этому гордость бывшей немецкой госслужащей и все время поучала нас, что, мол, мы транжирим слишком много денег. В то время она собирала оловянную фольгу и макулатуру для вермахта; мол, без бережливости ни одно государство не сможет процветать. Затем приехали дядя Ганс и тетя Ева из гамбургского района Айдельштедт. Господин капитан третьего ранга и его госпожа, по которым было видно, что они недавно пережили приключения в тропиках: у них была желтая огрубевшая кожа, они казались сильно осунувшимися и волевыми, и от них отдавало ганзейской холодностью. Они весь день напролет нервно предавались «спасительному утешению» – так тетя Ева называла непрерывное курение – и распространяли по нашим узким комнаткам чужеродный пряный аромат мира. Они не искали раковину со святой водой, они требовали виски. Тетя Альма считала все это расточительством.

Родственники по обеим линиям, облаченные в черные воскресные парадные костюмы, с недоверием смотрели друг на друга, до этого зная друг о друге лишь понаслышке, и все время были настороже, словно боясь показать свое уязвимое место. Несмотря на свою численность, католики ощутимо проигрывали. Было в них что-то расхлябанное и шарлатанское. Должно быть, они слишком много поддавались эмоциям и слишком мало думали головой, и евангелисты, с которыми дело обстояло наоборот, коварно давали это почувствовать шутливыми фразами. Но у дяди Ганса из Нойцелле и дяди Ганса из Гамбурга было много общего. Например, они оба состояли в партии: один – из преданности, другой – из убеждения. На похоронах они гордо носили свои значки на правом лацкане пальто, чтобы жители большого города не подумали, будто они никто и звать никак. В те дни мне казалось, что свастика католического дяди Ганса выглядела дружелюбнее и вызывала больше доверия. А вот у евангелистского дяди Ганса это был совсем другой знак. Он казался холодным, чужим, явившимся с севера. Дядя провел, как он выразился, системное время на острове Ява, а сейчас опять был офицером в учебном центре подводного плавания.

И теперь они все заполонили наш маленький дом, который в одночасье наполнился жизнью и активностью. Они требовали простыни, одеяла и ночные горшки, хотели почитать газеты и послушать радио, периодически говорили про возвращение восточной марки и про то, что наконец-то сбылась юношеская мечта фюрера в Вене. Между тем приносили венки, а дом обставляли букетами цветов. Из-за такого количества еловых лап пахло Рождеством, а между делом моя мать в отцовском кабинете принимала визиты для выражения соболезнования. Тетя Альма спала в постели Урсулы, а мне пришлось переехать на кухню, потому что утонченные Фликшу, переписывающиеся с епископством, хотели переночевать в моей комнате.

Это было долгое и незабываемое семейное празднество, достигшее своего пика, как всегда бывает в таких случаях, только после похорон. Обычно было принято ходить куда-нибудь на поминки, но мать совместно со служанкой и тетей Альмой все организовали дома. Это соответствовало духу семьи: в такой великий час не снимать чужое, всего лишь деловое помещение в городе. Мы всегда жили в Эйхкампе уединенно и спокойно. Раньше моя мать противодействовала любому сообщению о визите родственников, посылая срочную депешу, которая с сожалением извещала о ее болезни в намеченные дни. Поэтому много лет никто не мог к нам пробраться. Мы жили, словно осажденный город, словно закрытое общество, и оставались только в своем кругу. Теперь этому пришел конец. В крепость прорвались, ворота были открыты, и отовсюду к смертному одру Урсулы подступили члены семьи, заполонили все коридоры, сидели во всех комнатах, приклеились на кухне, взбирались по лестнице, выходили в сад, стояли перед входной дверью, вылезли из всех щелей и запрудили все. В то время я познал счастье любви к ближнему, утешительную силу большой семьи, от которой мы, к сожалению, все больше отдалялись.

Позже вечером, где-то около пяти, празднество достигло своей кульминации. Наш обеденный столик был раздвинут и празднично накрыт, и теперь он