Не садись в машину, где двое (рассказы, 2011) - Людмила Петрушевская

То есть она, как многие нищие, искала сокровищ в мусоре, в выкинутых к ночи отходах цветочной торговли.

И она подрабатывала, то есть приторговывала этими своими нововыращенными цветами, причем в горшках, в которых приживались эти воскресшие стебельки.

Ездила в теплое время года на рынок и там, снаружи, стояла в ряду других таких же красавиц, робко предлагающих свои доморощенные растения.

Он об этом знал, мама ему с гордостью показывала своих питомок, говорила, что надо приучать людей дарить не умирающие букеты на выкидание, а живые существа, которые будут приносить буквально каждый день счастье.

И она все это делала ради него.

Всегда его чем-то снабжала, давала небольшую денежку, кормила, даже покупала ему куртки и один раз купила сапоги. И после ее ухода он, семейный человечек, лысый, с небольшим пузом, обремененный множеством житейских и служебных обязанностей, раз в три дня ездил на квартиру к себе (он так мысленно считал, что к себе) и поливал цветы.

И если, не дай господь, цветы бы заболели чем-нибудь, а у них, как у детей, это обычная вещь, то он ничего не смог бы поделать. Но они не болели.

Там было одно секретное обстоятельство, о котором он никогда бы никому не проговорился, никогда.

От него просто требовалось поливать их так, как учила его матушка, то есть, уходя, он всегда оставлял воду в баллоне на подоконнике, чтобы она отстоялась, и поливал цветы только этой отстоенной водой.

Насчет удобрений, подкормок он был несведущ. Просто ездил и раз в три дня поливал. Так ему было завещано.

И это создавало очень тяжелую обстановку в его собственной семье.

Потому что у него была к тому же еще и немолодая жена и очень молоденькая поздняя дочь, студентка со своими проблемами, и эти самые близкие ему люди отчаянно ревновали его к материнской квартире и старались всячески убедить его, что квартиру надо сдать, потому что тогда будут деньги.

Обе женщины его жизни отличались довольно бурным темпераментом и часто кричали на отца семейства, но последнее время они орали и друг на друга, почему: дочь хотела теперь жить одна в квартире отца, то есть в квартире его матушки, а жена придерживалась прежней тактики, все-таки желая эту квартиру сдать и на полученные деньги улучшить материальное состояние семьи, потому что двух зарплат, отца и матери, не хватало,— а у них, как и у многих, была очень старая машина и обветшалая дачка, и квартира собственная давно без ремонта, и мебель древняя рухлядь, то есть если бы ее отреставрировать, то это была бы почти антикварная обстановка, родительское наследство, но денег на такие переделки не было.

Отец же семьи держал оборону, не говоря ни да ни нет в ответ на обвинения жены, что зачем тебе эта квартира, шуры-муры, да? Завел себе, да? Тогда не питайся дома и не жди, что я за тобой на работу буду заезжать и все покупать и готовить, мне самой ужин противопоказан, дочке не до того, живи и кормися сам!

А наш отец семейства не умел приготовить себе ничего, не знал не то что как суп сварить, но и как яичницу поджарить и картошку почистить, да и с яйцом были бы проблемы, если бы он захотел его сварить — как по анекдоту: варишь-варишь, а оно все твердое. По правде сказать, жил он как в санатории, на всем готовом: еда, все убрано, куплено, помыто, постирано, чистые простыни и вдобавок женщина в постели.

А зарабатывал он меньше своей жены и даже курить ему было совестно, эти деньги на сигареты вынимались из семейного бюджета, и жена давно кричала, что завязывай с этим куревом, уже тошнит от твоего рта, как с пепельницей дело имеешь (подразумевались, конечно, интимные отношения супругов, даже обычные поцелуи).

Потому что он любил свою жену, и она любила его в постели. Этого у них было не отнять. Это им принадлежало и держало всю семью не хуже кандалов. Они были привязаны друг к другу, вот такая правда.

Дочка же обижалась и не хотела разговаривать с отцом, когда он отказал ей в простой просьбе — дать ключи от той квартиры на день рождения хотя бы. Отец в ответ стал кричать (а он тоже был не промах в этом, все кричали, и он страшно орал, хотя на работе был уравновешенным и в общении с другими людьми производил впечатление доброго, умного и немногословного ученого).

Отец не дал дочери ключей от той квартиры.

Вообще, с этими ключами он носился, по выражению жены, как с ядерным чемоданчиком: имел их всегда при себе.

Дело доходило даже до смешного: он их прятал и не говорил где. Дочь и жена, когда он скрывался по утрам в ванной, шерстили всё вокруг его письменного стола и книжных стеллажей, не говоря уже о проверке сумки и карманов (это у них превратилось в страсть), пока не выяснилось, что отец семейства всегда эти ключи уносит с собой, и в ванную, и в туалет.

В конечном итоге данная ситуация напоминала последние годы жизни Льва Толстого, когда жена охотилась за малейшими его записями в дневниках.

Муж доставал жену этими своими сравнениями, после того как однажды в субботу днем в материнской квартире посмотрел по каналу «Культура» фильм про уход Льва Толстого. Они оба с мамой любили этот канал, и он, приходя, всегда его включал.

И отец, доморощенный Лев Толстой, даже иногда восклицал, что он скоро будет вынужден уйти вообще от вас, вы, две Софьи Андреевны: заманали меня вконец.

Разумеется, они в ответ остервенело сулили ему уйти куда подальше, известно куда.

Но что поделать, обе Софьи Андреевны вынуждены были каждые три дня затаиваться и ждать, придет-не-придет хозяин дома, полив свои цветы.

Но он являлся, голод не тетка, а покупать еду в магазинах, как это делают все люди, ему было не по карману, деньги отцу семейства оставлялись только строго на сигареты, да и сварить он себе ничего бы не смог.

На работу и с работы его возила жена на семейном драндулете, всё.

Как он мечтал о сырокопченой колбасе, о «Макдоналдсе», о простых сосисках в тесте, даже о мороженом: об этих лакомствах подросткового периода. Но ему они были недоступны.

В обеденный перерыв этот бедняк не ходил вместе со всеми в соседние обжираловки, нет: он кипятил себе воду, заваривал траву (ромашка плюс шалфей, выращенные женой на даче), ел ледяной салат из баночки и в заключение гречневики (котлеты из каши), или морковные котлеты, или картофельные.

Еда эта пролетала, как торпеда, по пищеводу и далее в желудок, согретая горячим травяным настоем.

Он уже привык к тому, что главное удовольствие ждет его на ночь, суп с костью, жареная курица или кусок мяса с фасолью. К этому он мысленно стремился весь свой рабочий день.

А на работе его обед шел под лозунгом «у него предъязва». Жена вбила этот термин ему в голову, и он про эту предъязву всем давно объяснил и даже часто повторял, отказываясь от похода в кафе даже с получки: «У меня это»,— и все хором повторяли диагноз.

Женский народ на работе тайно потешался над ним, над этими его маленькими чудачествами, однако его все уважали и ценили его разум, знания и доброту.

Таких мужиков у них не было. Да и вообще в их лаборатории мужиков не было. Он был один как царь.

Поэтому бабы наловчились кормить его своими домашностями, приносили кто что мог, а уж день рождения или двадцать третье февраля, мужской день, превращались просто в обжираловку.

Он приходил домой совершенно не в силах что бы то ни было съесть.

Жена ворчала, она тоже приготовила ему праздничное пиршество, а тут такой конфуз. Он жаловался на живот и быстренько ложился спать.

Зато в остальном он был здоров как конь, болел только насморком и не знал, что такое городской транспорт, все эти толпы, в которых тебя вертят как в стиральной машине, он не знал, что такое очереди на маршрутку и зимние, темные вечера на улице в ожидании, когда можно втиснуться в транспорт и ехать домой.

Пиво! Пиво было его заветной мечтой, но эта мечта его сбывалась ежедневно. Откуда у него были деньги на банку пива, жена не могла взять в толк, но он каждый вечер благоухал этими хмельными запахами, хоть ты тресни.

— Пиво пил? Воняет на всю машину,— говорила злобная и озадаченная жена, к которой муж залезал, прождав ее звонка у себя в опустевшей лаборатории.— Смотри, уже пузо не умещается в ремне безопасности!

Вот это была его тайна, запах пива и выросший пивной животик, и раз в три дня одинокие поездки «к себе» (тут уж она его не возила, еще чего, он шел пешком, когда-то многие годы назад он нашел себе этот институт буквально в десяти минутах ходьбы и оставался на этой работе, как галерный раб, потому что его привязывала к месту службы близость жилья).

Откуда у него оказывались деньги на пиво и на метро возвращаться домой?

А они у него были.

Жена, которая давным-давно навела контакты в бухгалтерии института, знала до копейки все его заработки и авансы и получала их из рук в руки скрупулезно, день в день.