Клочья паутины - А. А. Морской
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто это?
— Да, кухарка. Все пилит меня, всякими словами обзывает. А чем я подлая? Почему жизнь моя скверная? Кому я мешаю жить, у кого что отняла, кто из-за меня горе мыкает? Красавчик-писарь?! Убивается, что меня заневолить не может, чтобы на всю жизнь его рабой была. Любит, говорит, а сам застращивает, убить собирается. Белая я, да здоровая — всякий мужик хочет такую жену иметь. Ему наплевать, что я „нечестная“. Лишь бы чужих детей к нему в дом не принесла. Так я за это еще должна, всю жизнь его доброту помнить... Да, если я ничьей не хочу быть, только своей, да Божьей!..
Я был крайне заинтересован и не мешал Фросе излить предо мною все, что накипело у нее на душе.
— С тобой вот зиму живу, с другими тоже путаюсь, а что раньше вашего брата перебывало, так и счесть нельзя, — и все это, по моему, ни к чему ничего не значит. Потому, только тело мое вы берете. А души я никому не отдавала. Ни за деньги, ни за почет, ни за любовный соблазн!.. Душу я берегу и соблюдаю — она Божия. А тело мое! Что хочу, то с ним и делаю. Все равно, что с платьем своим; захочу — носить буду, беречь, — захочу— татарину продам, либо нищенке подарю. И пес с ним! Так и тело... Родилось оно в позоре, грязи, от разврата и пьяного разгула, и после смерти вонь и зараза от него идут... И Богу оно не нужно! Не может он о такой дряни заботиться.
Если бы была такая мать, что призвала своих детей, когда они в возраст войдут, и понятие начнут иметь, да рассказала бы им так, чтобы они действительно поняли, что это они именно, а не кто другой, так родились, — в позоре, в гадости, грязи, от разгула и разврата, так дети ту мать на клочки бы разорвали, и сами больше не жили бы... А если бы Бог хотел, чтобы тело наше было чисто, так он бы нам и давал его чистым... Почему же не из сердца матери ребенок рождается? Полюбили скажем, мужчина и женщина друг друга, пожелали иметь себе ребенка, — от головы и сердца, по желанию, по молитве их, у матери ребенок растет. Чисто зачатый, в чистом месте, чисто рожденный. Но Бог этого не сделал, не захотел. Ему тело человеческое не нужно. И родится человеческое тело стыдно, и умирает стыдно, грязно, скверно, в болях. И после смерти оно воняет хуже всего, и зараза от него идет.
Опять же, какая женщина может заранее сказать: будет у нее мальчик или девочка, красивый или нет, брюнет или блондин? Никакая!.. Хозяин, если захочет, чтобы у него сад во дворе был, какой пожелает, таких деревьев и посадит; и если присматривать, да ухаживать за ними будет, то и сад у него будет хороший и обязательно такой, какой он хотел: посадил грушу — грушевый, посадил вишню — вишневый. И будет ему, по трудам да по желанию его. А сын или дочь у него родятся, не по трудам, а по распутству. Да еще будут ли, нет ли, ни ему, ни бабе неизвестно. Иная баба и жизни хорошей, и с мужем честно живет, весь век молит себе детей, посмотришь, и здоровая она, и мужик — во какой детина, а нет у них детей и нет. А другая и гулящая, и в чем только душа держится, и детского духа терпеть не может, после каждых родов, в больнице лежит, только не помирает, и муж за детей бьет ее смертным боем, и песет она детей, как курица яйца.
Нет, Бог здесь не причем. Сам Христос тело себе на грязной соломе среди овец взял...
И нарочно Бог это так делает, чтобы человек телом своим не дорожил, не гордился, не печалился, и не заботился о нем. Потому, как ты тело свое ни соблюдай, — все равно оно грязь и стыд помрет и его черви сожрут. И конец ему. Было, да нету-ти.
Вот и все! А потому занимайся чем хочешь, живи, как хочешь и как знаешь. Хоть всю жизнь на одном камне просиди, хоть кубарем по всему свету кружись...
Фрося встала на ноги, подняла руки и, глядя в далекую темнеющую глубину неба, с горячим экстазом, с непоколебимой верой, продолжала.
— И потому верю я в Бога, и молюсь Ему, и свою жизнь скверной не считаю. И не потерянная я! Потому что ни я Бога, ни Он меня, не потеряли, не оставили... Никогда я чужой души не хотела, и своей никому не отдам, ни за деньги, ни за почет не продам ее, и силой никто ее у меня взять не может, потому что она только моя, да Божья!..
Фрося снова села, и придвинувшись близко ко мне, тихим боязливым шепотом добавила:
— Вот, если бы я полюбила кого, так полюбила, что больше жизни, больше души моей мил он мне был-бы, чтобы каждое его слово для меня заповедью было, вот тогда я действительно потерянной буду; Бога забуду, потеряю Его, на человека молиться буду...
Я сидел ошеломленный. Весла давно уже неподвижно висели по бортам лодки, и узкая быстрая речонка бесшумно несла нас мимо заснувших камышей и свесившихся над водою плакучих ив. Золотистый закат быстро темнел. Вместо веселого чириканья птичек, из плавни неслись мягкие, низкие ноты болотных „бугаев“, и крикливые фальцетные голоса лягушек. Из камышей поднялись на воздух тучи комаров, и с жалобным звоном порванной струны уже носились над нами, собираясь жалить... Нужно было торопиться на простор реки. Я взялся за весла, а Фрося стала отгонять от себя и меня комаров.
Она смотрела на меня своим загадочным взглядом, ее упругая груд, не стянутая корсетом, высоко и часто подымалась под легкой кисейной рубашечкой, ее горячее дыхание достигало моего лица, но все это почему то не вызывало во мне привычного желания, не будило страсти, наоборот, мне сделалось почему то жутко.
Мне казалось, что на меня смотрит не Фрося, а какая-то другая, совершенно незнакомая мне девушка, манящая и пугающая... Когда мы пришли домой и снова остались одни, разговор как-то сам собой перешел на вопрос о Боге, правде, справедливости, и мы
