Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Курцвейл обращается к этой проблеме на одной из страниц «Эры духовных машин». Он предполагает, что новая цифровая личность не просто сможет вести себя как оригинал; она будет той же самой личностью – с теми же воспоминаниями и тем же самоощущением, что и у ее биологического близнеца. Естественно, ситуация становится запутанной, если оригинал по-прежнему жив. Два человека не могут иметь одно и то же самосознание. Курцвейл настаивает, что если паттернисты правы и сознание – это просто форма организации информации, то вторая личность будет иметь тот же самый субъективный опыт; то есть разум человека, прошедшего операцию оцифровки, будет находиться в двух местах одновременно. Разумеется, доказать это невозможно, поскольку мы вновь упираемся в фундаментальную проблему сознания: у нас нет способа доказать его наличие с точки зрения стороннего наблюдателя. В итоге Курцвейл приходит к выводу, что субъективная реальность новой личности будет зависеть только от того, насколько убедительным будет ее поведение. Новая личность, пишет он, станет утверждать, что у нее есть сознание: «А поскольку она окажется гораздо способнее прежней, нейронной, версии себя, то будет убедительна и эффективна. Мы поверим ей. Она рассердится, если мы этого не сделаем».
Трансгуманисты – не единственные, кто задавался подобными вопросами. Чем глубже я погружалась в мир трансгуманистической мысли, тем сильнее чувствовала что-то вроде дежавю. Изначально эта философия привлекла меня тем, что обещала нечто, чего мне очень не хватало: будущее. Но чем больше я узнавала об этих идеях, тем сильнее мне казалось, что вместо движения вперед я возвращаюсь назад, к давно знакомым вопросам, которые волновали меня в библейском колледже: как душа относится к телу? Воскреснут ли после Второго пришествия тела или только души? Сохраним ли мы воспоминания и свое «я» в вечной жизни?
* * *
«Всегда находятся люди, которые ухватятся за слово и вопрошают: как же это будет, что мертвые восстанут из могил? И в каком теле они явятся?» Так пишет Афраат, христианский богослов IV века. В этот период, между II и IV веками, и правда бурлили споры о воскресении – причем поводом для многих из них становились тонкие словесные нюансы. Не было вопроса, который показался бы отцам Церкви слишком мелочным: будем ли мы все в раю одного пола? Воскреснут ли эмбрионы, погибшие из-за абортов и выкидышей? Воскреснут ли сиамские близнецы в одном теле или в отдельных телах? Будут ли наши тела по воскресении нуждаться в пище и сне? Если даже разложившиеся и расчлененные тела при воскресении вновь соединятся, значит ли это, что мы воссоединимся с обрезками волос и ногтей, которые подстригали при жизни?
В отличие от своих соседей-эллинов, которые считали, что посмертная жизнь будет бестелесной – только душа пребудет в вечности, – большинство ранних христиан считали тело и душу неразделимыми. Когда Господь воскресит мертвых, умершие взойдут на небеса в своих человеческих телах, пусть и преображенных. В трактате о воскресении Тертуллиан из Карфагена пишет: «Если Бог не воскрешает людей невредимыми, значит, Он не воскрешает мертвых… Значит, плоть воскреснет, и воскреснет всякая, и та же самая». Как отмечает Кэролайн Уокер Байнем в своей книге «Воскресение тела в западном христианстве: 200–1336» (1995), такое представление о личности осложняло вопрос о воскресении. Апостол Павел писал, что мертвые воскреснут в «духовном теле», что само по себе кажется противоречием: тела – это материальные объекты, как они могут одновременно быть чем-то духовным? К этому добавлялась проблема идентичности: останусь ли я собой и после смерти? Аристотель, который верил, что идентичность заключается в уникальном устройстве тела, а не в его материальной основе, тем не менее настаивал, что умершего человека нельзя пересоздать заново или переселить в другое тело. Если труп разложился, что бы мы там ни воссоздавали – это будет уже совершенно новое существо.
Богословы проявляли чудеса изобретательности, пытаясь разобраться с этой проблемой, и описывали предполагаемую целостность идентичности в посмертии при помощи самых разнообразных метафор. Одни утверждали, что воскресшее тело встанет из земли, как колос всходит из зерна; форма и состав изменились, и все же некое изначальное единство сохранилось. Другие предлагали технологические метафоры, описывая статуи, которые были расплавлены и затем отлиты заново: новая статуя выглядела иначе, но составляющая ее материя осталась прежней. В ранние годы христианства богословов занимал, помимо прочего, «аргумент пищевой цепочки», как называет его Бэйнем: воскреснет ли тело, если оно было съедено и переварено животным? В периоды гонений это был особенно актуальный вопрос: соединилась ли плоть мученика с плотью животного? И если да, то как потом отделить одно от другого?
Вопросы, занимавшие этих богословов, в сущности, не отличаются от проблем, стоящих перед озадаченными энтузиастами оцифровки мозга: насколько отдельные составляющие те́ла – будь то органы или нейроны – важны для целостной идентичности? Сохранится ли она, если эти «детали» заменят? Некоторые христиане, возражая Аристотелю, утверждали, что форма может пережить смерть. Если органы расположить в том же порядке, что и в первоначальном теле, утверждает Тертуллиан, не так уж важно, восстановлены они из прежних или полностью созданы заново. Христиане восстанут из мертвых «целыми», но преображенными, как корабль, у которого все до единой доски заменили на новые. «Телесные повреждения суть нечто привходящее (accidens), а их целостность (integritas) – природное свойство».
Вероятно, самое оригинальное решение этой дилеммы было предложено в III веке Оригеном Александрийским, который попытался объединить христианскую идею о телесном воскресении с неоплатоническими верованиями в посмертную жизнь души. Он указал, что изменчивость – неотъемлемое свойство тела: «Всякое тело… никогда не остается одинаковым в материальном отношении, поэтому тело не дурно названо рекою: так, при тщательном рассмотрении, может быть, даже в продолжение двух дней первоначальное вещество не остается тем же в нашем теле»[25].
Очевидно, пишет Ориген, эта текучая материя не может быть воскрешена, ведь она изменяется день ото дня. Какую «личность» воскресит Бог – восьмилетнего ребенка или восьмидесятилетнего старика? Воскрешенное тело будет нематериальным, но в основе его будет лежать тот же паттерн, что и у смертного организма. По Оригену, идентичность – это динамический процесс, и этот процесс – или эйдос, то есть платоновская форма или образ, – гарантирует сохранность идентичности покойника, ведь этот же самый эйдос лежал в основе его смертного тела. Бэйнем описывает оригеновский эйдос как «паттерн, организующий поток материи», и сравнивает его с современными представлениями о генетическом коде. Но еще больше это напоминает идею Курцвейла о сознании как
