Последний месяц года - Лидия Либединская

Вечнозеленая пушистая хвоя перемежалась золотом резной дубовой листвы, и от этого чередования рябило в глазах, все казалось ярким и праздничным. Пахло по-осеннему терпко. Он думал о Катрин, о том, что давно не видел ее. Увлеченный делами общества, ожидая в ближайшее время решительных событий, он считал себя не вправе требовать от нее окончательного ответа. «Вот победим, — с уверенностью молодости думал он, — тогда добьемся согласия на брак. А нет — увезу ее, обвенчаемся тайно. Все равно будет она моею!» — упрямо повторял он про себя.

Поворот, еще поворот, и коляска вылетела на край леса. Прямо перед Михаилом Павловичем открылись Линцы — не то маленький городок, не то большое селение, раскинувшееся на берегу многоводной и светлой Соби. Низенькие хатки с высокими островерхими крышами прятались в садах, уже облетавших. Ветхая церквушка, гостиный двор с лавчонками, полосатая гауптвахта, шлагбаум, а за ним — степь с высокими курганами.

«Словно на краю света примостились Линцы», — подумал Бестужев-Рюмин.

Пестель жил в старом одноэтажном каменном доме. Это был дворец князей Сангушко. Облупившийся, с заколоченными окнами, на дворец он походил мало. Хозяева давно не жили здесь, и Пестель нанял флигель у княжеского управляющего. Двор порос лопухом и крапивой.

За домом шумел на осеннем ветру огромный сад. Черная стая ворон с карканьем кружилась над качающимися верхушками деревьев.

Уже смеркалось, когда Бестужев-Рюмин сошел с пролетки.

И то ли от зловещего карканья, то ли от сгущающихся сумерек — Михаил Павлович с детства не любил этого часа дня — приподнятость погасла, на душе стало тревожно и сумрачно.

Навстречу ему выбежал денщик Пестеля — добродушный и плутоватый Савенко.

— Вот хорошо, что пожаловали, — суетился он вокруг гостя. — Павел Иванович простудились, хандрят все, — щегольнул он «барским» словечком. — Может, с вами развеселятся. Пожалуйте в кабинет!

Бестужев-Рюмин вошел в большую полутемную комнату. Два высоких узких окна выходили в сад, а за окнами те же мрачные деревья с огромными вороньими гнездами.

Во всю стену, от пола до потолка, полки с книгами, письменный стол завален бумагами. В тяжелых бронзовых рамах — деды и прадеды князей Сангушко. С почерневших портретов они строго наблюдали за каждым, кто входил в комнату. Бестужев-Рюмин невольно поежился под их пристальными взглядами.

В огромном камине-очаге с закопченным кирпичным навесом тлели, потрескивая, корявые поленья. Бестужев-Рюмин растерянно оглядывался: где же хозяин?

Пестель сидел на большом кожаном диване, забившись в угол. Глаза его были закрыты — видно, дремал. Бестужев-Рюмин кашлянул, и Пестель поднялся и пошел ему навстречу. Он был в старенькой шинели вместо халата, горло перевязано шейным платком.

— Заходи, заходи, — ласково и хрипловато сказал он. — Неможется мне. И работа не ладится. Да ты садись, устал ведь с дороги. Сейчас чай пить будем…

Бестужев-Рюмин смотрел на него с удивлением. Таким — заботливым и ласковым — он никогда не видел Пестеля.

Павел Иванович длинной кочергой пошевелил тлеющие поленья, они вспыхнули, и яркие искры с треском полетели вверх.

— Так-то веселее, — сказал Пестель, но лицо его по-прежнему было печально. — Рассказывай, как дела идут.

Бестужев-Рюмин стал рассказывать, сначала нерешительно, потом все больше воодушевляясь, и его воодушевление постепенно передавалось Пестелю. Лицо Павла Ивановича снова становилось суровым и решительным — лицо командира.

— Хорошо, что ты приехал, — сказал он, выслушав Бестужева-Рюмина. — Не то мне стало казаться, что члены общества охладевают к нашему делу. Несколько ночей не сплю, все думаю…

Он хотел что-то добавить, но, видно, раздумал и замолчал.

Молчал и Бестужев-Рюмин. Ему было тягостно в этой мрачной комнате. Он привык видеть Пестеля решительным, непоколебимым и вдруг — неуверенность, растерянность…

Увы, у Пестеля были основания тревожиться. Недавно получил он записку из Каменки от Василия Львовича Давыдова, в которой тот писал ему, что граф Витт просил через некоего Бошняка согласия на вступление в тайное общество. При этом Витт намекал, что в его распоряжении находится сорок тысяч войска, которые могли бы весьма пригодиться заговорщикам.

Пестель был поражен: откуда Витт мог знать о существовании общества? Как отнестись к его предложению? В армии ходили слухи, что Витт растратил несколько миллионов казенных денег. Впрочем, это были только слухи… А вдруг они окажутся ложными? Тогда общество, отказавшись от предложения Витта, потеряет сорокатысячную армию. Можно ли упустить такое?

Пестель, конечно, не мог знать, что еще в 1819 году Александр I приказал Витту вести наблюдение за многими украинскими губерниями. Витт давно приглядывался к семейству Давыдовых, ко всему, что происходило в Каменке. Он направил туда своего агента — помещика Бошняка, который вскоре так близко сошелся с Василием Львовичем Давыдовым, что у того тайн от него не стало. Недавно через Витта он направил донос царю. Витт с этим доносом самолично отправился в Таганрог, где находился Александр I. Уж теперь-то ему не страшна никакая ревизия!

Пестель посоветовался с товарищами — принимать ли Витта? Его отговаривали.

— Подлец, известный подлец! — единодушно утверждали все.

А тут дошли до Пестеля слухи, что недавно Киселев сказал Волконскому:

— Послушай, друг Сергей, у тебя и у многих твоих тесных друзей бродит на уме бог весть что! Ведь это поведет вас в Сибирь. Помни, ты имеешь жену, она ждет ребенка, уклонись ты от этих пустячных бредней, столица которых в Каменке…

«Неужели раскрыты?» — с тоской думал Пестель.

И сейчас, глядя на восторженное, вдохновенное лицо Бестужева-Рюмина, он размышлял, открыть ли ему трудные свои раздумья. Будучи искренне привязан к этому юноше, Пестель не хотел вносить смятение в его сердце. Но имел ли он право скрыть надвигавшуюся опасность?

Они продолжали сидеть молча в полутемной, залитой красноватым зловещим светом комнате.

Дверь из кабинета была растворена в маленькую комнатку, служившую Пестелю спальней. Бестужев-Рюмин видел на стене тускло поблескивающую золотую шпагу, которой Пестель был награжден за храбрость, проявленную в сражении под Бородином. Рядом с кроватью стоял большой кованый сундук под тяжелым замком. И почему-то Бестужев-Рюмин вдруг подумал, что, верно, в этом сундуке Пестель хранит «Русскую правду»…

Судьба «Русской правды» весьма беспокоила Пестеля. Теперь, когда он понимал, что ему каждую минуту может грозить арест, он заботился о судьбе конституции больше, чем о своей собственной.

Недавно с помощью одного из членов общества Пестель переправил «Русскую правду» в Немиров, но и там обстановка была напряженной, и рукопись вернули в Тульчин, а оттуда увезли в деревню Кирнасовку. Там члены общества Заикин и Бобрищев-Пушкин зашили рукопись в клеенку и зарыли в придорожной канаве.

— Недаром народ поговорку сложил, — задумчиво сказал Пестель, — промедление смерти подобно. Медлит Север, медлим мы. Пора действовать. Ты скажи Сергею Муравьеву-Апостолу: приближаются сроки. Нет у меня пока точных сведений, но кажется мне, что обкладывают нас со всех сторон, как волков на охоте…

— Не мы ли твердим, что нужно действие, действие и действие! — горячо воскликнул Бестужев-Рюмин.

— До двадцать шестого года и двух месяцев не осталось! — решительно сказал Пестель. — В двадцать шестом начнем.

Не знал Павел Иванович, что непредвиденные обстоятельства заставят членов общества начать свои действия раньше. Не знал он и того, что до событий этих осталось всего лишь несколько дней. Не знал, что 13 декабря он будет арестован, посажен в Тульчинскую тюрьму. А потом помчат фельдъегерские тройки его в столицу. Его, Пестеля, важнейшего государственного преступника.

Глава восьмая

Начинается!

В семь часов утра Рылееву принесли записку от Трубецкого:

«Царь опасно болен, едва ли жив. Весь синклит сейчас собирается в Александро-Невскую лавру для молебствия. Еду узнавать».

Уже несколько дней ползли по Петербургу тревожные слухи о том, что царь, находясь в Таганроге, тяжело заболел. Но никаких официальных сообщений пока не было. И вот…

Рылеев быстро оделся. Сев за стол, он написал большое письмо Пущину, просил срочно приехать в Петербург. Запечатав конверт, вызвал Петра и велел закладывать лошадей, хотел ехать к Трубецкому — не терпелось узнать новости. Но в кабинет вошла жена и воспротивилась его намерению:

— Ты совсем простужен, Кондраша, — просительно сказала она. — Погляди на себя, красный весь, глаза блестят, жар у тебя… Выпей липового чаю и полежи.

Рылеев стал было спорить, но Наташа проявила несвойственную ей твердость и заявила, что не пустит его ни за что на свете. Пришлось покориться.