Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945) - Георгий Задорожников

Полоса отчуждения, очень быстро была отгорожена столбами с колючей проволокой. В моем районе она проходила от Покровского собора, спускалась вниз к Артиллерийской улице, шла мимо школы, разрушенного «Дома Дико» (куда упала первая бомба), вдоль лестницы, ведущей в Карантинную бухту и далее к развалинам Херсонеса. На столбах у прохода на каждую улицу были прибиты деревянные доски с кратким предостережением: Sperrgeben! Jutrittnur mit sperrgebict sausmeis. Запретная зона кто будет дальше идти булет расстрелен.

Нам требовалось убираться. Искать где-нибудь пристанище. Действовать нужно было быстро, оставалось меньше двух суток. В пригородной зоне, на Пироговке, Туровке, Карантине, Корабелке оставалось довольно много брошенных целых домов без хозяев. Дальние родственники подсказали, что у их дальних родственников имеется пустующая квартира, хозяева в эвакуации, присматривает дед по фамилии Масловский, который живет в своей хате на Пироговке. Где-то на краю света.

Отыскивать деда, чтобы получить добро на заселение, отправился мой папа, меня он прихватил с собой как доказательство нашей печальной безысходности. Надеюсь, я по всем своим параметрам соответствовал такому положению. Дорога была живописной, по узким улицам, засаженным акациями, с зелеными лужами и высокой сорной травой. Следы войны в виде воронок и разрушенных домов попадались редко.

Вдруг я увидел под стенкой одной из усадеб аккуратно в ряд стоящие медные трубы духового оркестра. Вставало солнце, трубы великолепно блестели. Хозяев не было. Это была символическая картина антипобеды. «Замолчали фанфары победы». Даже трубы сдались врагам. Было странно, что их до сих пор никто не забрал. Наверное, люди боялись, вдруг наши вернутся. Мне очень хотелось маленькую трубу с клавишами, но отец запретил даже дотрагиваться. Он мне сказал, что если наши вернутся и найдут у меня музыкальный инструмент – часть оркестра, то могут быть неприятности. Вот насколько мы были запрограммированы советской властью многими запретами, а по сути, библейскими заповедями. Но наши не возвращались долгих два года. Надо было отдать мальчику трубу.

Мы шли все дальше. И вот, наконец, добрались до хаты деда Масловского. Усатый дед, с трубкой во рту сидел во дворе и пек на примусе кукурузные лепешки на рыбьем жире. Запах свежей пищи пьянил пустую от голода голову. Однако дед не вник в наше состояние, а мы попросить даже и не думали. Главным для нас было получить разрешение на заселение в квартиру. Договор состоялся на условиях, мне не ведомых. Но наверно куркуль и здесь остался «в наваре».

Началось переселение на улицу Спортивную, в дом № 13. Эта улица протянулась узкой лентой над крутым спуском к Херсонесскому шоссе, за ним располагалась пустынная Загородная балка, а на противоположном взгорье рисовалась кладбищенская стена. По краю улицы, обращенному к шоссе, были вырыты неглубокие окопы. На дне одного из окопов я нашел завернутый в промасленную тряпку наган. В его барабане был заложен полный комплект патронов. Я по-хозяйски закопал его в бруствер окопа, на будущее. Потом, в мирные времена, пытался его отыскать, но тщетно, о чем очень сожалел. Такая реликвия!

Для переезда отцу удалось отыскать арбу с одним стареньким конем. Перевезли шифоньер, стол и мелкую утварь. Большая часть нажитого осталась в старом доме. Правда, тайно от всех, призрев опасность ареста и расстрела, мы с бабушкой пролезали через колючую проволоку в запретную зону. Помню 2–3 таких вояжа. Найти в развалинах что-либо нужное удавалось редко. Мародеры не дремали. Все было учтено до нас.

Дом, в который мы переехали, был разделен на двух хозяев. Нашими соседями были сердитый старик и добрая старушка Потёмкины. У них снимала комнату семья рыбака-пьяницы Шурки Савченко, с мальчиком, моим ровесником, Толиком.

Каждой половине дома принадлежал фруктовый сад, в основном состоящий из абрикосовых деревьев. Когда мы там поселились, абрикосы входили в пору зрелости. Урожай был обильный. Это немного помогало нам справляться с голодом. Отвращение к абрикосам осталось у меня на всю оставшуюся жизнь.

Сразу после заселения я начал осваивать новую территорию. На склоне горы, спускавшемся к шоссе, мною были обнаружены два кавалерийских карабина. Вероятно, их бросили недавно. Они лежали среди кустов сорной травы, поэтому не были заметны. Мне крайне необходимы были привинченные к деревянному ложу шомпола. Из них можно было сделать почти настоящие шпаги. Маленький дурачок, я лег рядом с винтовками и начал свое дело. Несомненно, со стороны шоссе хорошо был виден мальчик, что-то делающий с оружием. Может быть, он готовился открыть огонь по проезжающим грузовикам? В эти мгновения могло стать больше на одного мертвого мальчика-героя Великой войны. Судьба была благосклонна ко мне. Шомпола отвинчены и принесены домой. «Где ты взял эту дрянь? Ах, ты отвинтил их от винтовки! Ты хочешь, чтобы нас всех расстреляли? Что бы в последний раз …!». И так далее. Шомпола были вбиты отцом с помощью молота в землю до рифленой головки и потом еще на вершок вглубь. Позже, в разное время в рыхлую землю сада были забиты: настоящая кавалерийская шашка, подарок друга, две учебных деревянных винтовки, точная копия настоящих. Винтовки эти были изготовлены из такой прочной породы дерева, что их не брал топор. Порубить и сжечь их в печи не удалось.

Что же карабины, лежащие под горой? На другой день они были еще на месте. По всем правилам надо было вынуть затворы. Это я умел. Потом ими можно играть, разбирать, собирать, щёлкать. Но меня больше привлекало извлечь из магазина пять патронов и прижимную планку с пружиной подающего механизма. Это я тоже умел. Акция была совершена поздно вечером, в сумерки. Добыча спрятана в тайник. Потом все было употреблено в «нужные дела». На следующий день винтовки исчезли.

4. Вода

К приходу немцев все коммуникации севастопольского водопровода были разрушены. На окраинах города, где бомбежка была меньше, кое-где сохранились единичные точки пожарных кранов, дававших воду. В окружении улицы Спортивной, куда мы были вынуждены переселиться, молчали все водопроводные краны. Колодцев во дворах в этом ареале никогда не рыли, водоносный слой находился на глубине более 15–20 метров.

Появились люди, несущие ведра с водой на коромыслах. Удивительно, как это древнее приспособление сохранилось до наших дней. Бабушка тоже нашла в сарае старое серое, все в трещинах коромысло, сделанное из очень крепкой породы дерева. Чтобы драгоценная вода не расплескивалась из ведра, на её поверхность клалась круглая дощечка или деревянный крестик. Ношение воды на коромысле – тяжелый труд, требующий навыков. Я пробовал поднимать по полведра, – было очень тяжело. Давление коромысла на холку причиняло боль. Пройти несколько метров и не раскачать ведра так, чтобы вода не начинала выплескиваться, мне не удавалось. Бабушка в дальних походах «по воду» отсутствовала порой более двух часов. «За водой» говорить не полагалось: «Пойдешь за водой – не вернешься». Пожалуй, эта примета в условиях войны имела смысл. Вообще, языческие верования в виде примет широко вошли в жизнь жителей города. Это вполне объяснялось тем, что предыдущие десятилетия православная вера была беспощадно вытравлена из сознания людей. Свято место не бывает пусто. Язычниками мы были – язычниками остались.

Два ведра в сутки на всю семью, конечно же, маловато. Папе удается отыскать двухсотлитровую бочку, укрепленную на ручную двухколесную тачку. Деревянные колеса с металлическими шинами были высотой в мой рост. Катить такую бочку, даже пустую, было тяжело, а с водой и подавно, не под силу одному человеку. И вот мы с отцом отправляемся по воду, он впереди тянет за дышла, я сзади толкаю, упираясь в дно бочки. Наш путь предстоит на край городской черты, через Пироговку, где в конце улицы Рябова, за сожженным четырехэтажным зданием ФЗУ, прямо в поле торчала из земли широкая водопроводная труба с винтелем. Очередь людей с ведрами была сравнительно не велика. Мы изрядно попили холодной чистой воды, что делать, ввиду предстоящей физической нагрузки нам не следовало. Бочку залили водой доверху. Забили чопик в наливное отверстие. С большим трудом сдвинули бочку с места, и начался наш крестный путь.

Жаркий август, солнце в зените. Дорога белая от пыли, изуродованная воронками бомб и снарядов, усеянная камнями. Для огромного колеса тачки каждый небольшой камень становится труднопреодолимым препятствием. Впереди в упряжке надсадно хрипит отец, сердечник, истощенный длительным недоеданием. Сзади в бочку упирается обеими ладонями девятилетний мальчик, в драных сандалиях и голубоватых трусах, перешитых из папиных трикотажных кальсон. Страдая от непомерного физического напряжения, я еще страдаю от жалости к отцу, от того, что он надорвется, от своей беспомощности. К горлу подступает комок, предвестник слез. Но я держусь, я ни за что не признаюсь, что у меня нет больше сил, что я сейчас упаду. Такие уж сложились отношения с папой. Бочка движется рывками, подпрыгивает на камнях и уступах дороги. Иногда она так резко устремляется вперед, что я теряю равновесие и падаю на колени. Отец, слава Богу, не видит. Я восстанавливаю свое утраченное положение. Мне неведомо, приносят ли помощь отцу мои физические усилия и страдания. Мы оба тяжело и часто дышим. Когда к дыханию присоединяется пилящий призвук из трахеи, мы делаем остановку. Мы даже улыбаемся друг другу, и отец говорит, что ничего, еще немного осталось.