Грань дозволенного - Василий Михайлович Подкованный

– А что значит «не лыком шит», пап?

– Это значит, принцесса, что я колючий, как ёж! И совсем не так прост, как кажусь. И ты у меня тоже самая лучшая…

Некоторое время они просидели в тишине – отец и дочь, самые близкие и одновременно самые далекие люди на этой земле.

– Кстати, а я не с пустыми руками! Смотри, что я тебе привёз… – озаренный воспоминанием, первый нарушил тишину папа.

Мужчина достал из портфеля, обшитого бархатом и плюшем мишку.

– Вот, знакомый из Америки привёз… Мягкий, с таким тепло и не страшно, – улыбаясь, и стараясь не дышать в сторону девочки, сказал он.

– Пап, – Медведь выпал из рук Стаси, упав на пол. – Зачем мне все эти игрушки, если мне не с кем в них играть?

В голосе девочки послышались слёзы и бесконечное одиночество.

– Ну что-ты, что-ты, – прижимая дрожащее тельце дочери к себе, зачастил мужчина. – Всё в порядке, тише…

– Я хотела с тобой в парк сходить…Свои рисунки показать, папа! – прижимаясь к бритой щеке отца, всхлипывала Стася. – Поиграть с тобой! Пап…

– Покажешь, конечно же покажешь! И в парк мы сходим, и мороженного я тебе куплю, и куда хочешь… – гладя своё чадо, шептал Игорь Степанович.

– Врёшь! – с яростным напором отталкивая от себя руку родителя, воскликнула девочка. – Завтра ты опять рано утром уедешь в какую-нибудь командировку!

– Завтра да, но после я обязательно с тобой погуляю, – оправдываясь, зачастил отец. – Правда! Просто дела так разворачиваются – ты же у меня умная девочка, должна понимать…

Стася молчала. Отец всё шептал ей слова утешения, пока девочка не уснула у него на руках. Аккуратно он отнёс её в комнату, стараясь не задеть сонмы дорогих игрушек, после чего уложил её на кровать. Прикрыв одеялом и поцеловав в лоб, он тихо закрыл за собой дверь. За окном разгорался рассвет.

– Так это выбросить или оставить?

Стася подняла удивленные глаза на раздраженную уборщицу, в ожидании застывшую перед ней.

– Выбрасывай.

Всё также машинально приняв из рук девушки коробку, уборщица швырнула её к куче хлама, предназначенного на выброс. Стася же, прихватив из серванта бутылку испанского вина и бокал, ничего не видя перед собой, прошла в свою просторную комнату. Там она, поставив на тумбу бутылку и бокал, уселась на кровать, обхватив колени руками. Но, не просидев так и пары минут, Стася вскочила, словно ужаленная, понесшись в гостиную – старуха-уборщица как раз заканчивала свой вечерний марафон по уборке квартиры.

На вопросительные взгляды старухи, каштановолосая девица потянулась к коробке, достав оттуда зайца и мишку. Бережно прижав их к себе, она, ни говоря не слова, скрылась за дверью.

Хмыкнув, старуха, собрав мусор, отправилась на кухню готовить ужин.

***

– Коля сейчас выйдет.

Ссадины и синяки ещё не успели зажить на нежной коже девочки. Алиса после того случая в гаражах сидела на больничном, лишний раз не покидая дом. Страх уже прошёл, осталось непонимание, как выразился бы Коля, баюкая и успокаивая свою сестру, как малого ребёнка. Непонимание того, почему так случилось, и что она сделала отморозку Блинову тем вечером.

На пороге показался Коля.

– Меня не жди, Алис, – хрипло, с непривычки сказал Евстафьев, комкая полу куртки. – Буду поздно. Поешь и ложись спать.

– Хорошо, Коль, – Девочка потупилась.

Я видел, как в болезненной судороге покривилось лицо Евстафьева, когда его взгляд скользнул по синякам и ссадинам на лице и шее сестры; по тонкой перебинтованной ноге, на которую девочка не могла опираться до сих пор.

– Всё…будет хорошо, – проглатывая ком в горле, надрывно говорил Коля, прижав к себе худенькое тело младшей сестры. В свете тусклой подъездной лампочки сверкнули навернувшиеся на глаза непрошеные слёзы. – Всё будет хорошо…

Аккуратно закрыв за собой дверь, он повернулся ко мне, нависнув надо мной всей своей внушительной фигурой. И следа недавних чувств не осталось на его словно высеченном из гранита лице.

– Идём, – Каждое слово, каждый его жест были наполнены суровой решительностью. И я не мог с ним не согласиться…

***

«Ну вот, чуть что, сразу Паша», – Задыхаясь под тяжестью Блинова, Паша Самойлов на все лады материл своего сотоварища.

Ещё каких-нибудь пару минут назад, прыщавый верзила орал и буйствовал в центре танцпола, лапая сразу нескольких накрашенных малолеток, но в один момент весь обмякший, повалился на грязный пол. И пришлось Паше, как самому крайнему и трезвому, под гиканье братвы, тащить пьяную, проспиртованную тушу Блинова вначале в туалет, где тот расстался со всем выпитым и съеденным за последние пару часов, а затем наверх, по крутой узкой лестничке. Блинов что-то бессвязно орал, куда-то порывался, нетрезво качаясь из стороны в сторону, и щуплому Паше стоило огромных усилий удержать дебошира в вертикальном положении.

Минуя застывшего на входе клубного цербера – здоровенного детину с хмурым взглядом близко посаженных глаз, они вывалились в небольшой, темный проулок. Паша, наконец, свалил с себя Блинова, скинув его на небольшую скамеечку у входа, и теперь полной грудью вдыхал морозный воздух, казавшийся после накуренного душного клуба манной небесной.

Размяв плечи, парень достал из кармана пачку сигарет, закурил. Блинов, чуть отрезвившись, перестал орать и уставился в пространство, пуская слюни. Цветовая гамма на его лице менялась с завидной скоростью, и вот, согнувшись пополам, верзила принялся блевать. Брезгливо обойдя его, Паша решил пройтись по переулку.

По чистой случайности Паша оказался в такой мерзкой компании, как стая Ясеневой. Серый, абсолютно не примечательный парень, вложивший себе в голову установку родителей быть, как все, он старался во всем от коллектива не отставать.

И вроде бы поначалу все шло очень гладко – ничего не нужно было решать, мирно плывя по течению, но с недавнего времени, когда ядро класса объединилось в разухабистую компанию, движимую желанием «щемить лохов» ситуация кардинально изменилась. По натуре своей, Паша всегда был против «старого, доброго ультранасилия»11, и от того, что творилось на его глазах, на душе становилось невыносимо гадко. Но травимым Паше быть тоже не хотелось…

Он глубоко презирал выродка Блинова, развязного «Лизанного» и саму Стасю с широкими садистскими замашками, но как только он хотел высказаться против, его начинал душить страх. На его неуверенности в себе отлично играла верхушка банды – самую грязную, «подай-принеси» работу вешали на Пашу. Ему претили все эти ночные клубы, а уж про стойкое ощущение чуждой ему разгульной жизни и говорить нечего. Так