Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Максим: Хороший вопрос. Как мистики не выгорали? Ведь их жизнь была очень однообразной. Если они жили в монастыре, то это страшная рутина: одни и те же лица, занятия, очень строгий круг богослужений, а за пределами богослужений ты тоже делаешь все время одно и то же. Они могли заниматься ручным трудом – плести корзины, например, потому что считалось, что это избавляет от уныния. Могли переписывать и читать книги. То есть, в общем-то, не было внешних впечатлений, если только арабов с их завоевательными походами не считать впечатлениями. Но, как правило, они жили в полном уединении.
Филипп: А можете нарисовать картину – это как? Ты сидишь в пещере? В пустыне? В горах?
Максим: Самый распространенный вид отшельничества, описанный в монашеской литературе того времени, – нахождение в келье: в данном случае речь идет не о комнате в монастырском общежитии, а о небольшой хижине в окрестностях монастыря (с одной комнатой и с засовом, чтобы иметь возможность защититься от диких зверей). Отправка монаха в такую келью была праздником, существовала целая церемония освящения кельи. Но монах, который сталкивался с опытом уединения в первый раз, понимал, что вся эта торжественность – не столько праздник, сколько проводы в непростое путешествие. Что видел житель кельи из окна или в проеме двери? Я ездил в Тур-Абдин и побывал в местах, которые можно сравнить с пустынями, где жили мистики. Либо это холмы (их горами не назовешь в строгом смысле слова) с редкой растительностью, либо степи. Впрочем, из текстов мы знаем и о монастырях на склонах высоких гор – и не только из древних текстов, в современных тревел-блогах тоже пишут о развалинах горных монастырей в тех местах. Мы с коллегой думали пробраться в одно такое место в Иране. Более же радикальная форма уединения для опытных монахов состояла в том, чтобы жить в пещерах, куда путь от монастыря или иных обитаемых мест был затруднен, – так, чтобы не иметь никакой рациональной опоры и шагнуть в полную неизвестность.
Филипп: Отлично. Келья или пещера, пустыня или невеселые холмы за окном, день начался. Давайте попробуем описать один день сирийского мистика?
Максим: Представьте, что вы находитесь в полном одиночестве. Допустим, вы заперты в своей квартире на неделю.
Филипп: Домашний арест?
Максим: Как вариант. При этом у вас нет интернета, почти нет книг, да и бумаги ограниченное количество. Что вы будете делать в этой ситуации? В «Послании о трех степенях монашеского жительства» У Иосифа Хаззайи мы можем прочитать, как он советует организовывать свой день: ранний подъем, определенное количество простираний перед крестом, молитв, чтение библейского текста и святоотеческих наставлений[84]. Строго говоря, Иосиф описывает одну основную книгу, которую нужно было читать, и, наверное, для современного читателя, особенно гуманитария, это тоже звучит несколько депрессивно. Более того, Иосиф Хаззайа рекомендовал не отвлекаться от этого небольшого круга занятий даже ночью и предлагал одну часть ночи молиться, вторую – читать, а третью – размышлять и петь, как-то в принципе не упоминая о сне[85].
Филипп: Однообразие, одиночество, лишение сна. Монахи-пустынники живут в режиме, который вы описали, на протяжении года, двух, трех – на протяжении десятилетий. Как им это удается? И ради чего они это делают?
Максим: Они любили вспоминать притчи Иисуса о жемчужине и купце[86]. Человек отдает все ради поля, на котором спрятано сокровище. Эти слова – о выборе, о том, что человек считает ценным. Но здесь есть еще один смысл: внутри чего-то обыденного может оказаться что-то очень важное. Иосиф Хаззайа говорит: то состояние, которого достигает мистик, становится для него сайбартой (saybartā), пищей, источником поддержки[87]. А Иоанн Дальятский даже приводит такой образ: земля, из которой сделан Адам, была для него одновременно матерью и источником пищи – и сравнивает действие Духа с этой землей[88].
Филипп: Земля как источник пищи, надеюсь, не в буквальном смысле?
Максим: Должен вас огорчить. Тот же Иосиф Хаззайа описывает невероятную радость, которую может переживать человек, так что он забывает про еду и земля ему становится хлебом[89]. А Несторий Нухадрский в одном тексте повторяет многие слова Иосифа и говорит, что в этом состоянии, если возможно (!), ты даже ешь землю, и она кажется тебе слаще меда[90]. Так что земля в самых разных смыслах. Но для них это было просто выражением крайней степени радости – когда человек чувствует, что все сошлось, что он обрел свою цельность и он счастлив. Если на вас накатило подобное чувство, вы, наверное, можете сказать, что готовы плясать на столе.
Филипп: Я в такие моменты ем снег и сплясать могу, это правда.
Максим: Ну вот видите. А Иоанн Дальятский в одной из своих бесед вспоминает монаха, который, ощущая в сердце обжигающую божественную любовь – рэхмфу (reḥmṯā), – не мог сдерживать слов[91]. Иоанн пишет, что счастье это было так велико, что сведущие бы это осудили, а несведущие решили бы, что он сошел с ума[92]. Наверное, каждый, кто был по-настоящему счастлив, может представить, о чем идет речь.
Филипп: Но что за источник силы открывает в себе мистик, который поддерживает его и даже заменяет ему обычную еду?
Максим: Про еду Исаак Сирин заботливо замечает, что в этом состоянии нельзя находиться долго, иначе ты просто умрешь от голода[93]. А если говорить об источнике, то в текстах мистиков я нахожу описания двух путей к нему. Один – уже знакомый нам образ колодца. Или вообще образ раскапывания чего-то скрытого.
Филипп: Как у Егора Летова.
Под столетними сугробами библейских анекдотов,Похотливых православных и прожорливых католиков,Покинутых окопов и горящих муравейников –Вечная весна в одиночной камере[94].Максим: Один из самых важных для меня текстов! Когда я узнал его, я увлекался библейской критикой – реконструкцией того, как библейские тексты выглядели на самых ранних этапах своего существования и что они значили для своих первых читателей. В шутку, но иногда и всерьез я связывал слова Летова с тем, как ты докапываешься до текста Библии сквозь вероучительные споры, обряды и вообще все то, чем обросло христианство за многие века. Мне даже стали сниться сны про то, как я сижу на берегу зимней Яузы и раскапываю угольки в оледенелой земле. А сейчас я сказал бы, что путь пяти созерцаний, о котором мы говорили[95], – это не уход от реальности, а стремление докопаться до самого подлинного в себе через все трудное и неприятное. То самое дно колодца[96]. Летова я открыл для себя одновременно с Феодором Мопсуестийским, и у обоих почувствовал волю к вечной весне через честный взгляд на изнурительный мир. Я даже говорил себе, что Летов – это перевоплощение Феодора Мопсуестийского.
Филипп: Кстати, настоящее имя Егора Летова – Игорь, Игорь Федорович. Все сходится (почти).
Максим: Ничего себе – он даже имя себе поменял, как в монашеской традиции.
Филипп: Получается, когда ты погружаешься внутрь самого себя, ты находишь там не кучу дерьма, а сокровище.
Максим: Куча дерьма тоже вполне вероятна, но на самом дне все равно будет сокровище. Это как золотая ваза на дне деревенского туалета.
Филипп: Сравнение с деревенскими туалетами мне довольно близко, потому что одна из самых полезных вещей, которые я сделал за последние 25 лет, – построил вместе с товарищем небольшой сортир типа скворечник на руинах скифского и древнегреческого поселений. Когда мы приехали на археологические раскопки, первым нашим заданием было вырыть выгребную яму. И вы знаете, в тот год я действительно нашел маленькую античную бусину. Не помню, в том ли месте, где мы копали сортир, но это была настоящая древнегреческая бусинка.
Максим: А ведь с туалетом вы не один такой. Великий
