Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений - Бенно Тешке

особым французским сценарием. В ходе этого процесса французская монархия пыталась получить контроль над доходами, порождаемыми городами, не столько путем создания коалиции между бюргерами‑торговцами и королем, сколько благодаря насильственному навязыванию королевской власти ранее полунезависимым городским общинам. Поэтому здесь не было ни схождения предпочтений, ни близости интересов, ни взаимовыгодной сделки – имелся лишь внутренний для самого правящего класса конфликт по поводу политически заданных процессов циркуляции средств, и победу в нем одержал король[34].

Другими словами, центральным мотивом ранненововременного формирования французского государства был не развиваемый городами национальный рынок, а установление расширенной базы налогообложения для монархии. Также этот крайне конфликтный процесс создания городского самоуправления не потребовал установления административно централизованного и юридически рационализированного пространства игры, в котором, предположительно, были заинтересованы торговцы [Spruyt. 1994а. Р. 86–94, 99‑108]. И он привел к сложной политической экономии, определяемой отличающимися по регионам законами, в высшей степени неравномерным уровнем налогов, путаницей внутренних таможен и пошлин, валют, привилегий, не‑бюрократических и приобретаемых за деньги постов, а также получаемых в частном порядке монополий, которыми торговал король. Французское абсолютистское государство оставалось абсолютно ненововременным по своим институтам и в высшей степени неэффективным в плане экономической производительности.

Спрут описывает, но не объясняет расширение и упрочение французского государства в период с Капетингов до Бурбонов [Spruyt. 1994а. Р. 77–108]. Хотя он справедливо отвергает ту функционалистскую предпосылку, будто военно‑технологический прогресс определил размер и организацию политических единиц, простая отсылка к королевско‑бюргеровскому альянсу также не в состоянии ответить на вопрос о том, как и почему французская монархия расширяла и укрепляла сферу своего влияния на протяжении столетий. Из‑за такого упущения создание королевского государства представляется неким естественным процессом роста государства. Как мы покажем позднее, решающим фактором в случае Франции стала не столько политическая сделка между жителями городов и королем, сколько борьба между режимом ренты, поддерживаемым независимыми сеньорами, и общим налоговым режимом, который продвигался монархией и ее наследными чиновниками.

Однако поскольку Спрут, как и Рагги, отстаивает идею модернизационного потенциала занятых торговлей бюргеров, а также выделяет исключительную территориальность и внутреннюю иерархию в качестве решающих критериев нововременной государственности, он ошибочно признает в позднесредневековых и ранненововременных королевствах нововременные государства: «Возможно, это чересчур – считать, что в 1300‑х годах мы уже можем найти нововременную Францию. Ведь еще будет затяжная война с Англией, годы религиозной смуты, внутреннее противостояние городов, знати, духовенства. Однако уже в этом периоде мы обнаруживаем существенные черты нововременной государственности» [Spruyt. 1994а. Р. 79]. Такое равенство не только противоречит выделенному Максом Вебером идеальному типу нововременного государства, центрированному вокруг собственного безличного характера и рациональной бюрократии, оно приводит к совершенно неверной интерпретации персонализированной природы позднесредневекового и ранненововременного королевского суверенитета. Хотя логика феодально‑политической и территориальной фрагментации была и в самом деле подорвана после кризиса XIV в., рождающееся абсолютистское государство просто попыталось централизировать ренты как «гигантский землевладелец» [Rosenberg. 1994. R 135], навязывая, если соглашаться с Хайде Герштенбергер, режим «обобщенной личной власти» [verallgemeinepersonate Gewalt] [Gersteberger. 1990. R 510–522]. Территориальность, в свою очередь, стала функцией наследственной династийности. Она не была ограниченной в современном смысле, как и не управлялась она ясной внутренней иерархией. Неверно интерпретируя абсолютистский суверенитет, Спрут выстраивает радикально неверную периодизацию сдвига от Средневековья к Новому времени. Поэтому он, следуя Гилпину и Рагги, полностью поддерживает тот миф, что Вестфальский мир стал основополагающей хартией нововременной системы суверенных государств[35].

Хотя, по Спруту, коммерциализация привела в Европе к трем регионально различным ответам (суверенное территориальное государство, города‑государства и союзы городов), эта трехчленная классификация не исчерпывает всего объема политических альтернатив, существовавших в ранненововременной Европе. Сведение институциональных отличий к двум базовым альтернативам, территориальной и нетерриториальной, не соответствует весьма неравномерному и разнообразному, то есть темпорально синхроническому, но качественно диахроническому развитию ранненововременных политических сообществ в Европе. Это не требование исторической полноты, а аргумент, серьезно ослабляющий тезис Спрута о конкурентном отборе на основе институциональной эффективности.

Как согласуется с этой моделью институционального отбора Священная Римская империя, которая объединяла множество децентрализованных и полуавтономных акторов под одним имперским зонтиком и которая просуществовала до 1806 г.? Она не уступила якобы большей экономической, военной и политической эффективности классических территориальных государств, а с другой стороны – не стала и «имитировать» их институты, не подвергаясь при этом и делегитимации как участник международных конвенций. Напротив, Вестфальские соглашения признавали ее уникальную конфедеративно‑имперскую конституцию и закрепили этот ее статус в международном праве. Как объяснить размножение таких территориальных государств, как Голландская олигархическая торговая республика, Швейцарская крестьянская конфедерация, Польская аристократическая республика, которые не только не соответствовали классическому «западному» образцу формирования территориального государства, но и выдержали – если исключить Польшу, – конкурентный натиск и институциональную привлекательность их «более эффективных» западных соседей? Даже если ограничиваться абсолютистскими государствами, важно отметить, что западные абсолютистские режимы, основанные на «втором издании крепостничества», явно демонстрировали институциональные особенности, весьма серьезно расходящиеся с «западной» моделью, так что лишь в конце XIX или в начале XX столетия они подверглись структурной трансформации [Андерсон. 2010]. Другими словами, критерий «ограниченная территориальность плюс внутренняя иерархия» не исчерпывает вариации в европейском построении государств, а также не объясняет, почему некоторые ранненововременные государства, территориально определенные, однако обладающие весьма различными политическими режимами, успешно конкурировали и сосуществовали с Францией и Англией, ни в чем им не подражая. Следовательно, логика неоэволюционного отбора нуждается в серьезном пересмотре.

Эта слабость объяснений особенно хорошо проявляется в вопросе о ранненововременных Франции и Англии. Поскольку Спрут главным образом интересуется суверенитетом и ограниченной территориальностью per se, а не различиями в формировании режимов, он сводит ранненововременные Англию и Францию в одну группу успешного суверенного территориального государства. Однако два этих политических образования радикально различались, в долгосрочной перспективе их траектории серьезно разошлись, а все их сферы общества, экономики и политической организации демонстрировали существенные несовпадения. Высказывания Спрута об Англии остаются эпизодическими и поверхностными: «Суверенные территориальные государства содержали окончательный источник власти. Хотя я ссылался главным образом на Францию, то же самое верно и в случае других государств, например Англии. Суверенитет не обязательно предполагает абсолютизм» [Spruyt. 1994а. Р. 153]. Верно, суверенитет не обязательно предполагает абсолютизм, но и абсолютизм не обязательно предполагает нововременной суверенитет. Суверенитет per se оказывается слишком неопределенным понятием, чтобы можно было провести различие между ранненововременными Францией и Англией. И главное, если Англия XVII в. превратилась в парламентско‑конституционное государство, основанное на расширяющейся капиталистической экономике, Франция начала совершенствовать свою наследственно‑династическую государственную форму, основанную на некапиталистической аграрной экономике, хотя олицетворением суверенитета и стал король. Опять же, понятия «ограниченная территориальность» или «суверенитет» скорее затемняют, а не проясняют суть дела. Предположение всего лишь