Три жизни (сборник) - М. Ларионов

…Эти дни читал «Из писем к незнакомке» Андре Моруа. «Великая сила женщины – в её отсутствии», – замечает в одном из множества наставлений «как быть любимой» этот блестящий и остроумный стилист. Да, мы облекаем её в романтический ореол, томимся, бастуем, и на что только ни способны, чтобы лишить её этой её «силы» – если женщина в нас. Но вот парадокс, мсьё Моруа, – мы так стремимся отнять эту силу у женщины ради её другой силы, более властной и упоительной – если женщина в нас! – силы её присутствия. Такого присутствия, которое сделалось необходимым условием нашей жизни. Поэтому в отсутствии своём сила женщины лишь постольку может быть велика, поскольку способна побудить нас к бунту против себя за возвращение – за обретение той, которая в нас уже не может исчезнуть…

…Я ещё как-то идиллически думал о моей девочке – ещё в днях нашей поездки. А будет-то совсем другое – начнётся утомительный труд выискивания школ, а затем у школ – высматривания её. Я представил её в школьной форме – ведь именно в ней мне предстоит увидеть её – как хорошо ей должно быть, особенно с белым фартуком – он так подчеркнёт женственно-девчоночью аккуратность во всём её облике. Наверное, у неё не много подруг, одна-две, – большинство, поди, считают её «какой-то несовременной», не своей. И у ребят она, скорее всего, не пользуется вниманием. Её надобно разгадать. Или увидеть вдруг. Но те, кто с ней, – те, без сомненья, к ней привязаны всей посвящённостью льнущего сердца…

…Моментами, когда уже терпение сдавало, особенно на улице где-нибудь, внезапно находила какая-то мистическая боязнь: только дожить бы! Лишь бы ничего не стряслось, не помешало, – «надо быть внимательней, осторожней!» Потом забывалось, конечно, а вспомнив дома, только посмеивался над своей мнительностью, хотя где-то в глубине всё же держала эта пружинка беречься.

Скорей бы уж! Уверен, что сев, придёт минута, в поезд, а тем более подъезжая к Волге, я почувствую, насколько реальна и близка осуществимость моей идеи. И ехать буду с усиливающей волненье мыслью, что мчусь и с каждой минутой приближаюсь к её местам, осенённым её неведомым присутствием. Но теперь – теперь-то я буду вооружён знанием, как это тайное сделать явным в моём жизненном пространстве…

…За обдумыванием предстоящей поездки как-то поймал себя на том, что невольно проявляю ещё возникший сам по себе этакий лукавый «спортивный» интересик: «а правда», найду или не найду? Но стоило представить те немногие моменты с ней, уйти от настоящего в воспоминания, – и какой там спортивный интерес! – гадание это виделось уже диким, непонятным праздным любопытством, притом опять шевелилась одна глухая тревога. Я сознавал, потому что чувствовал это, что мне только с ней, только «на виду у неё» – жизнь, именно прозрённая жизнь души; а без неё – что там без неё?..

И всё-таки – найду или не найду? – уже действовал, сеял своё смутьян…

…Ах, какой она будет матерью! какой женой, придёт время! – Вспоминалось, в который раз, как в Казани, возвратившись из города, я подглядел её с мальчуганом. Уже снова одетая по-пароходному, в красной своей кофточке, она играла с ним на нижней палубе… какое-то таинство. Интимная обращённость к этому бутузу, отданность неоглядная его ласке и бурлению жизни – всё в ней, самой ещё девочке-полуребёнке, дышало пленительной, захватывающей прозорью материнства. Так самозабвенно только молодая, стыдливая мать играет со своим первенцем, зная, что их никто не видит…

Иногда, в такую минуту очнувшейся памяти, помимо железной логики школ («всё это умозрительно и далеко от того!»), в самом деле начинало казаться, что вне того мне её уже не увидеть. Конечно, всерьёз я это затмение мимолётное не принимал – но в те минуты старался-таки, спешил перебить ощущение мертвящего холодка. И тут-то моё сегодняшнее помогало…

…Интересно, какой будет её реакция, когда она совершенно неожиданно увидит меня? – всё чаще пытался я представить этот момент: «Время-то, время! ведь оно не за меня… Но лишь бы найти, лишь бы увидеть, а там… Главное – мне как раз стараться не думать о её реакции, не представлять – а действовать, как увижу, изнутри, от ощущения себя», – тут же внушал себе с жаром. Но именно в такие моменты, как ни желал я этого чуда счастья, становилось тревожно. Слишком неотступно и ревниво думалось о ней, слишком из сердца вспоминалось, так, что уж совсем будто миф, – и вдруг вот она тебе реальная, живая, быть может, в чём-то, в обличий несколько иная – увижу и спасую: опять «возраст», опять какой-то там навнушённый порог… Но уж тогда-то, после всего, никакая мука мне не будет непомерной. Да нет, только бы снова увидеть, обрести в мире. Её лицо! Всю, всю её!..

Наконец, настал день отъезда.

Завтра! «Неужели завтра? – опять Тольятти, Речной вокзал, Волга! И уже завтра, слышите вы все? – уже завтра – возможность её!.. О, если найду!» – всё мешалось, повторялось в пьянеющей голове, стучало в висках, и ожигала до одури радостная жуть, пока я собирался, скупо отбирая в дорогу самое необходимое. Уже в сборах я чувствовал, что с этого пошло осуществление моей счастливой воскресительной идеи, и электризующая весёлость плутовала во мне, вихрилась в груди тем ветром, что мне дарован был свободно кинуться – и я кидаюсь в измечтанное далёкое моё скитание, в котором неведомо как всё сложится, но всё будет вершиться там, в царстве душе заповедном. Я знал, что я уже обречён… слышал в себе как заклание, – и всё вокруг будто глядело на меня и вопрошало: что будет? что будет? Что-то будет, должно произойти от этого – что началось и что получилось тогда на пароходе. Уже означено.

В эту поездку я опять взял с собой томик Стефана Цвейга, чтобы и стилевой фон этим моим дням был тот же. Но теперь – «Звёздные часы человечества».

Часть 4. Что день грядущий мне готовит?

Стоял на Волге ранний золотой сон бабьего лета. Солнце грело ещё уверенно, но в тень от него уж не хотелось. Его уже неживучее тепло уютило каждый уголок, и в безветрии всё благодатно замирало, разве что чуть грустило. «Продержалось бы вот так, пока буду здесь», – подумал я, в трепетном волненьи озирая с перрона знакомые места.

С гостиницей решил я не забираться в самый город, а попытать удачу в припортовой, «той самой»: одно – что жить прямо при Речном вокзале; а кроме того, и стратегически наиболее удобно – жить в центре общего района поисков: с одной стороны Тольятти (опять же, только «старый» город), с другой – все левобережные посёлки, а через плотину – Жигулёвск. И эта первая забота с неожиданной лёгкостью, что принял я за хороший знак, разрешилась. Меня поселили в трёхместном номере с одной, пока, занятой койкой, которую занимал грузин из Тбилиси, приехавший по своим делам на автозавод, как успела пояснить мне дежурная по этажу, провожая в номер: «от зари до зари пропадает там, только ночевать приезжает, – спокойный будет сосед».

Время ещё близилось к полудню и я, постановив себе не терять здесь ни минуты, тут же закинул в сумку тетрадку – заносить в неё каждую обнаруженную школу с адресом и ориентирами – и вышел на «поле действий»… но сперва – к причалу.

Говорят, преступники, рано или поздно, возвращаются на место своего преступления, их неодолимо тянет снова увидеть, как выглядит это место, и удостовериться, что ли, что всё «было на самом деле». Я ли не преступник – загубить в одночасье драгоценно зацветшее своё и её – наше, рождённое в нас каждом, но неразделимо! Цепким взглядом я словно обнюхивал каждую малейшую деталь, что составляла тогда обстановку ухода её. И будто приходил в себя, после Москвы особенно ясно сознавая то, что здесь получилось: «Вот, что ты наделал!..»

К чугунному парапету стенки причала вольно сбежалась налегке группка старшеклассниц, оглашая причальную площадку оживлёнными репликами, – должно быть, вышли на перемене прогуляться. Значит, школа тут где-то рядом.

Я встрепенулся. Время, по моим прикидкам, подходило к концу первой смены – как раз эту школу подоспею проверить. Искать не пришлось: на площади за вокзалом разбредались по домам ребятишки младших классов, размахивая портфелями, ранцами, – и откуда они тянулись подсказывало, куда идти мне. Вскоре, за ближайшими к площади домами, во дворе я обнаружил и самую школу со спортивной площадкой необычно перед фасадом. С краю площадки, у призаборных кустов, кучками стояли в трико и майках рослые девчонки, поодаль пасовались мячом ребята в ожидании урока физкультуры. Сразу пересмотрел всех этих девчонок, затем встал в стороне от калитки школьного забора и всё внимание – как из неё высыпала уже отучившаяся детвора.

И вот первое, чего даже предположить я не мог, когда представлял себе это в Москве: чем дольше я стоял у школы, тем сильнее чувствовал неудобство своего положения – оттого, как оно может показаться со стороны. В самом деле, что за странный обросший тип с бородой, с сумкой через плечо? – стоит и глазеет на всех, кто выходит из калитки, да ещё то и дело озирается по сторонам! Кого он тут высматривает?.. Правда, никто, как будто бы, не наблюдал за мной, и всё же не оставляло ощущение, что я привлекаю чьё-то прищуренное внимание. «А может, я жду свою дочку-первоклассницу! Кому какое дело! – вскипал оградительный протест. – Нет, это надо перебороть, подавить в себе!» И ещё одно в этой пробной проверке мелькнуло: а вдруг не узнаю или прогляжу! Ну, «не узнаю» – положим, исключено. А вот смотреть надо, конечно, в оба, и чуть в ком сходство – тут же идти следом и всматриваться. В сущности, гораздо больше это первое стояние обнадёжило меня. В чём я уверялся, живя и крепясь мыслями об этом в Москве, теперь дало силу яви: да, именно это и ничто другое, – разумное, ощутимо реальное.