Тайный шифр художника - Олег Рой

«А я вот люблю, – вздохнул он. – Причем знаю ведь, что никогда… Что я ей не нужен. Да и что я могу дать женщине? А уж теперь, когда на мне судимость…»

«Да ладно, – отмахнулся я. – Глядишь, судимость с тебя и снимут. А ты со своим талантом точно не пропадешь».

А он так безнадежно отвечает: «Пропаду. Кому он нужен, мой талант? Да и вообще я к жизни не приспособленный, все говорят».

Помолчал немного, подумал и добавил: «Ты прав, Угрюмый, надо смириться».

Вскоре после этого разговора и подошла моя очередь наколку делать. И не успел еще Апостол за меня взяться, как наклонился и говорит мне тихонько на ухо: «Ты не бойся».

Я, конечно, в непонятку забился: «С хрена ль мне бояться?»

А он улыбнулся как-то криво, как будто через силу рот растягивает: «Вижу, что переживаешь ты за меня».

«Ты не баба, чтоб я за тебя переживал», – отрезал я. А он опять лыбится, но уже вроде поживее: «Я с собой больше ничего делать не буду. Ты был прав, неправильно это. Жизнь людям не просто так дается, и я знаю, куда ее деть».

«Ну и лады», – говорю. А что тут еще скажешь?

А он вдруг: «Но я вообще-то не про то. А про то, что ты расписываться не бойся».

Тут он попал не в бровь, а в глаз: мне, откровенно говоря, было и впрямь как-то стремно. Никогда ни в какую чертовщину не верил, но его татухи такие были, что кого хошь страх проберет. Не просто картинки, а… Даже не знаю, как и сказать. Точно судьба у тебя на спине наколота. Ну и саднило у меня где-то на дне души, что он мне всю жизнь куполами распишет. Зона – она, конечно, дом родной, но я из тех, кому погулять бы от дому подальше. Чалиться по новой мне как-то совсем не хотелось.

Конечно, ничего этого я Апостолу не сказал, но он сам точно мысли мои прочел и говорит вдруг: «Это ведь твоя вторая ходка? Вот на тебе на всю жизнь два купола и будет».

Я засмеялся тогда, спрашиваю: «Это что ж, я, по-твоему, не спекусь больше ни разу?»

А он посмотрел как-то странно и отвечает: «Если будет на тебе мой рисунок, не спечешься».

«С чего это?» – недоумеваю.

Спросил и пожалел тут же, потому что зыркнул он на меня так, что аж морозом пробрало:

– Сам не знаю, только когда рисую… Идет что-то через меня в картину. Или из меня…

И глаза у него стали – как у двустволки дыры, глядишь – и словно самой смерти в зенки пялишься. Черные, пустые. Испугался я тогда сильно, хотя вообще-то не робкого десятка. Но виду, конечно, не подал, только кивнул: «Ну, малюй тогда…»

– Так я и обзавелся церквухой на горбе. – Угрюмый весело хмыкнул. – И ведь не соврал Апостол, с тех пор я к хозяину в гости так и не собрался.

Мы снова выпили, и он вдруг вспомнил еще одну подробность.

– И вот еще, забыл я об этом рассказать… Захворал тогда наш кольщик. Вернее, это началось еще раньше, после Мазая. Как закончил с его Кижами, скрутило Апостола не по-детски, так никто и не понял, что с ним. Но потом отпустило вроде. А после Рэмбранта – опять. И так каженный раз. На одну картинку у него месяца два-три уходило. Потому что после каждого прохода сразу дорисовывать нельзя – наколка воспаляется, надо с неделю, а то и больше, переждать. И вот как Апостол наколет очередную картину, так в узел завязывается. Каждый раз все хуже и хуже ему становилось. После меня так плохо стало, что Дед даже приказал, чтобы его в больничку оттащили да проверили хорошенько. Но айболиты ни хрена, ясен пень, не нашли, правда, возвернули нам Апостола приободрившимся, накачав какими-то витаминами для здоровья. Так что первоходок наших он всех раскрасил почти бодрячком, мы уж решили, что и впрямь вылечился. И только Апостол закончил, как по зоне пошел слушок, что его выводят на УДО, условно-дострочное освобождение, стало быть. Дескать, это дело решенное, мол, соответственная бумага уже есть. Так оно и получилось: увезли нашего кольщика на поселение. А мы остались досиживать, кому сколько пришлось.

Мазай первым откинулся, меня за смотрящего оставил. Хотел меня короновать, да воровская мишпуха на дыбки встала: как это, красноперого под корону? Так и остался я простым вором досиживать. А как откинулся, мне Дед маляву прислал, мол, ежели захочешь, есть непыльный гешефт на Дальнем Востоке – с цеховиков навар снимать, что красной рыбкой промышляли. Как говорится, красноперого на красноперку. После того я Деда и не видел, остальных и подавно. Так в Комсомольске и просидел до восхода пятнистой лысины. А как Горбатый пришел, я по-быстрому легализовался через кооператив, а потом вообще отошел от блатных дел. Отойти-то отошел, но что-то внутри царапало. Не по масти мне, видать, честным хлебом питаться, даже если поверх него толстым слоем икорочка намазана. Решил развеяться и задвинулся на Крит – как потянуло меня что-то. Что тебе сказать, братуха, я там реально чувствовал себя как в раю. Все вокруг такое чистенькое, солнце светит, с моря ветровейчик свежесть гонит… Люди веселые, бабы задорные, сами в штаны лезут, вино некрепкое, но вкусное, а надо че покрепче, то вот тебе метакса или ракия. Но я тогда даже не синячил, и без того все ништяк было. Расслабился, короче, я по самое не могу. Жил, опять-таки, в пятизвездочном отеле, чисто буржуин…

На тот момент я уже порядочно устал от рассказов Угрюмого, да голова затуманилась от выпитой водки. Мне уже не было никакого дело до истории каких-то зэков и хотелось только одного: поскорее попасть домой и лечь спать. Как бы так половчее намекнуть сотрапезнику, что пора попросить счет? Но тут всего лишь одна фраза Угрюмого буквально заставила меня если не мгновенно протрезветь, то хотя бы навострить уши.

– Там-то и нашел меня наш с тобой заказчик…

– Заказчик? – переспросил я.

– Ну не сам он лично, а посредник… Точнее, посредница. – Судя по блеску в глазах, Угрюмый был уже изрядно навеселе. И, похоже, его, как многих наших соотечественников, в таком состоянии потянуло на откровения. – А было дело так. Подкатывает ко мне дамочка… Ну я особо не удивился, там с этим вообще не проблема, если на морду не полный обезьян. По-русски никто не шпрехает. В основном немки клубятся или хрен поймешь кто, но «дас ист фантастиш», как разложишь, орут практически все. И, главное, не то что с нашими – никаких проблем потом. Утром скажет «о’кей, гуд лак», вечером ты ее и не вспомнишь. И она тебя. Ну, думаю, и эта туда же, хоть и не того пошиба вроде бы. Солидная дамочка, и выглядит потрясающе. Их вообще черт разберет, этих тамошних баб, сколько им лет, часто и не поймешь – то ли ей вчера тридцать стукнуло, то ли внуки уже в школу ходят. Да мне без разницы, что у нее в паспорте начирикано, главное – как смотрится. А эта смотрелась как с картинки. Красивая, холеная такая, чисто герцогиня. Очочки на шнобеле, как у училки какой, но волосы не в узел завязаны, а распущены. И черные, как у цыганки. То-се, вотс ю нейм, веа а ю фром… Ну я почти как есть говорю: ай эм из рашн, звать меня Витя. Я так часто представляюсь – не полным же именем называться, они об него язык сломают. И тут она мне выдает на чистом отечественном: «Витя, у меня к вам серьезное дело. Мы могли бы поговорить наедине?»

Вот, думаю, интеллигентная, а туда же. Но попросту – никак, непременно надо кружавчиков навертеть. Дело у нее, видите ли, серьезное! Не смешите мои тапки. Чего там серьезного, раздевайся и ложись. Но баба красивая, чего ж не поговорить наедине, давненько подо мной никто по-нашему не орал. Так что поперся к ней в номер. Усадила она меня в кресло, плеснула вискаря мне и себе, предварительно уточнив, бодяжу я его чем-то или глушу чистоганом. Я сказал, что коктейли для жлобов, она этак усмехнулась, потому как сама тоже чистяк потребляла. Села напротив, ногу на ногу забросила… Грек, вот гадом буду, Шэрон Стоун, если бы видела, в том же номере от зависти удавилась бы, прямо на люстре с вентилятором. Эта куда как покруче Шеронихи была, даром что брунетка. Заметила она, что я на ее ноги пялюсь, улыбнулась, внимание любой бабе приятно. Но вместо того, чтоб подвинуться поближе или еще как на продолжение намекнуть, говорит: «Я представляю фонд и частную галерею. Мой шеф, герр-фон-барон, коллекционирует современное российское искусство. Особенно его интересуют те мастера, которые, скажем так, подвергались в СССР остракизму и гонению».

Тут я догнал, что не в койку она меня тянула, а впрямь дело у нее ко мне. Только не вкурил, какое я отношение имею к малевальщикам. О чем без балды и сказал открытым текстом.

А она улыбнулась – вежливо так: простите, дескать, за нетактичность, мне не хотелось бы ранить ваши чувства. Это у них, Грек, вечная присказка. Все время извиняются. Ну и эта, хоть и наша вроде, туда же: «Извините, вы, наверное, были в заключении?»

А чего – извините? Ну был. С чего мне было отнекиваться? Да, говорю, чалился, но давно, еще при Никитке лысом. Так что судимости давно сняты, и с меня, мол, где сядешь, там и слезешь. Думал, ей, может, исполнитель понадобился. Может, выкрасть что для коллекционера, на которого она работает, или конкурента какого-нибудь придавить. Хотел сразу намекнуть, что это не ко мне, да не успел.