Возвращение блудного сына - Владимир Соколовский

— Зачем же смеяться над человеком? Ведь я вас, кажется, не обидел.

— Да какое мне до вас дело! — Девушка пошла быстрее.

Николай отстал.

Возле кинотеатра «Триумф» она свернула во двор. Щелкнул крючок, дверь закрылась за ней.

Николай купил билет и стал ждать. Скоро картина кончилась. Повалил народ. Открылись двери и начали пускать на следующий сеанс. Незнакомка стояла в дверях и отрывала билеты. Когда зашел последний зритель, Малахов пересек улицу и протянул свой билет. Она фыркнула, прикрыв рот, сунула обратно надорванную бумажку.

— Я… ты… — Слова не выталкивались из пересохшего горла.

— Иди-иди! Началось уже…

На экране был диспансер, где лечились от туберкулеза Ксюша и Николай. Лечились они долго и все это время любили друг друга, ссорились и интриговали заодно с врачами против злых людей, проповедовавших отсталые методы лечения. А вылечившись, отправились куда-то вместе, смеясь и целуясь.

После кино Малахов долго сидел в садике. Потом купил у торговки несколько пирожков, поел и снова двинулся к кинотеатру, взял билет на последний сеанс.

Так же вошел вслед за всеми.

— Что, понравилось? — устало спросила девушка. — Или ты за чем другим? Шел бы тогда лучше домой, не терял время-то.

— А это вы, между прочим, зря, — серьезно сказал Николай. — Очень мне картина поглянулась. Душевная такая…

— И мне она тоже нравится, — так же серьезно ответила вдруг билетерша. — Уж я плакала, плакала… — Она насторожилась: — Ты иди, иди! Нечего тут…

Николай дотронулся до ее платья, сказал:

— Идем, слышь-ка, вместе! Еще раз посмотрим.

— Я на работе.

— Так сеанс-то последний!

— Пойти сказаться тогда.

— У дверей буду ждать! — вслед ей крикнул Малахов.

Они прошли в передние ряды и стали смотреть на неверно дрожащее, распластанное по стене полотно.

Девушка вздрагивала, вздыхала и ойкала. Николай осторожно коснулся маленькой руки — она отдернулась. Качнулись серьги. Он снова замер. Картина кончилась; они вышли на тротуар. Перебежали улицу — подальше от высыпавшего из кинотеатра народа, — остановились и впервые посмотрели друг на друга: открыто, лицо в лицо. Она быстро отвернулась, спросила:

— Ну, как тебе фильма — второй-то раз?

— Что ж, что второй. Фильма хорошая, жизненная, все, как в жизни.

— Ага. Как в жизни.

Девушка взяла его за рукав:

— Ты за мной не ходи. Не надо. Да кто ты такой?

— Что и сказать… Красноармеец. После демобилизации два месяца скитался, чего только не навидался, а работу только вот сегодня нашел. Да и то не знаю, крепко ли устроился. Что ж, камни так камни, была бы душа на месте. А ты кто?

— Ладно-ладно! — засмеялась она. — Слишком много захотел… сразу.

— Да мне-то все равно, кто ты ни есть. Спасибо — пошла со мной, не побрезгала, разговариваешь вот.

— Зачем ты так! Вспомнишь потом эти слова, смеяться станешь… Значит, тебе все равно?

Он склонился и коснулся губами ее виска. Она приникла лбом к его плечу.

— Смотри, парень. На огонь летишь.

— А я не боюсь, — спокойно сказал Малахов.

12

Жутко раздается наглый смех раздразненной женщины, и лукаво подмигивают ей уличные фонари большого города…

В больном теле — больная душа…

В больной Европе — больной танец.

Ее кумир, ее бог — шимми, шимми — суррогат полового акта.

Его танцуют все: мужчины, женщины, старики, дети — во всевозможных сочетаниях и комбинациях.

Танцуют вещи, города, страны, политика, верования, его танцует весь больной, изживший себя и свою культуру Запад.

И, наряду с потоками денег, вина, цветов, музыки и женщин, ютящиеся в подвалах чернорабочие потом и кровью добывают себе пару грошей на фунт хлеба.

Поставленная автором проблема счастья, пола и отрицания войны настолько возмутила западную буржуазию, что пьеса там нигде не была поставлена.

1500 человек на праздновании Дня Стеньки Разина.

Ушли со знаменами в луга и там провели поротную маршировку.

Был митинг. Доклад «О бытовом и революционном значении Разина».

Инсценировка.

Набег персов быстр. Победа за Разиным, и в его руках княжна. В походе на Царицын казаки стали роптать — «нас на бабу променял». Разин расстается с княжной — бросает ее в воду.

Под Царицыным Разин разбит и взят в плен. Его ведут на спортполе, и там устраивается публичная казнь.

…Который?

Может быть, этот — в новом костюме, на углу, — завлекает он смешливую нэпаческую дочку? Она смеется охотно, ей нравится парень — крепкий и белозубый. Он угощает ее леденцами и зовет погулять в сад, под деревья; она сыплет ему в карман семечки и упирается для вида, но — ах, хочется любви душными летними вечерами! Кто он, этот парень? Нацеловавшись с девчонкой, не пойдет ли он к ночи играть «перышком» на улицах или нюхать кокаин в разудалой «малине», исходить криком в песне:

Говорила сыну мать:— Не водись с ворами,А то в каторгу пойдешьСтучать кандалами…

Да разве вы не видите? Никакой это не вор и не бандит — обыкновенный вузовец с агрофака, комсомолец, а деньги на костюм послали из деревни отец с матерью, продав мясо последней телки. Ступай в сад, парень, да подальше выбирай уголок — плохо придется на ячейке, если увидят тебя товарищи в компании голубоглазой нэпачки. Пройдут годы. Пыльные будни, семья и работа смахнут с памяти смешливый лик. Но не ее ли глаза вспыхнут перед тобой через шестнадцать лет, когда на последнем своем рубеже рванешься ты с бруствера впереди своей роты?..

…Поднявшись по широкой, с мраморными перилами, лестнице ресторана «Медведь», пугливо отразившись в зеркалах, Кашин заглянул в зал. Ресторан гудел: за столом в углу пели нестройно, кого-то тащил к выходу вышибала.

Он выбрал пустой столик возле стены, сел. Тотчас подлетел вихлястый, словно на шарнирах, официант: «Ч-чего иззв… Селяночка-отменна-ррекомендую… пиво свежее… от Маркова… слушш…»

Семен помялся и заказал студень, селедку, бутылку пива и немного водки. Поход в ресторан был замыслен им и обоснован перед начальником губрозыска потому, что это было единственное место, упомянутое в записке, найденной на убитом Баталове. Войнарский согласился. Скрепя сердце он наскреб денег из скупых фондов губрозыска и вручил агенту под расписку в графе «секретные расходы». «Деньгами не бросайся! — предупредил он. — Но и не нищенствуй, чтобы внимание не привлечь. Ищи, ищи нитку…»

И вот теперь Кашин сидел за столом и размышлял: не больно ли жирно будет — столько яств за счет государства? А может, слишком бедно — опять плохо. Он косился осторожно по сторонам: ждал, что на него начнут показывать, смеяться над убогостью стола — и что тогда делать? Н-да… Но никто не смеялся, не указывал пальцем. Горланили посетители, летали между столов официанты. Подкрался откуда-то принц Рике с хохлом, бельмом и горбом, пристроился к уху и зашуршал куплетец:

— Я в людском теряю мненьи,Но лишь с виду вся беда,А в моральном отношеньиЯ красавец хоть куда! —

и Семен успокоился. Налил водки в рюмку и выпил, морщась.

Надо признаться, в ресторане Кашин был третий раз в жизни. Когда-то давно, перед самой германской, отец взял его с собой за получкой — он работал кузнецом в паровозных мастерских. По дороге домой они зашли в ресторан. «Имеем право раз в году поесть, как буржуи», — сказал отец. Сенька жадно ел вкуснейшие блюда из мяса, а отец пил под селедку водку и пиво.

Через месяц началась война, отца убили где-то в Мазурских болотах, и они остались втроем: мать, Семен и сестренка. В прошлом году умерла измученная, надорванная жизнью мать. Надо было кормить себя и сестру; после долгих поисков работы Кашин устроился пилить дрова на лесобиржу. Работа тяжелая, но платили неплохо. И в первую получку его, шатающегося от усталости и недоедания, смутили пильщики — такие же юнцы: «Гудим, ребя! Али мы не мужики?» Сначала пили под кустами возле речки, потом повалили в город, но это Семен помнил уже плохо. Где-то в ресторане (этом или другом?) он пел унылые песни, плакал о матери, лез целоваться к брезгливо отталкивающим его фиксатым парням… Очнулся на скамейке в каком-то дворе. Исчез не только пиджак с деньгами, но и совсем добрые, припасенные еще матерью солдатские ботинки. Он с трудом дотащился до дому, упал на кровать и безысходно заревел. На лесобиржу больше не пошел, было стыдно, а месяцем позже получил в губкоме комсомольскую путевку в уголовный розыск. С того времени ему приходилось выпивать, но, вспоминая свой позор, пил он мало и неохотно. Здесь, в ресторане, водка была теплая, противная — больше двух рюмок он так и не смог одолеть. Сидел, угрюмо взглядывая на посетителей. Подошла девка в кудряшках: «Свободно?» — «Занято!» — буркнул Семен. Девка отошла, а он спохватился: «Чего это я делаю? Вдруг это Маша и есть?» Он оглянулся, хотел окликнуть, но девка уже усаживалась за столик к благообразному старичку с аккуратным пробором.