Идиотка - Елена Коренева

Картина оказалась средняя, это правда. Но меня окружали люди, испытывавшие неподдельное удивление и любопытство к тому, что они делают и априори одаренные. Я снова увидела, что процесс съемки на самом деле — живая магия и творить ее надо без пиетета, но с восхищением. Это также дало мне силы поверить, что если очень хочешь — делай, авось получится. В самом возникающем желании уже заключен намек свыше: а почему ты этого так сильно хочешь? Ведь, например, не всем же хочется писать о себе книгу, один парень так мне и сказал: про себя рассказывать — упаси Бог!

В один из выходных дней я съездила в лагерь к эзотерикам. Огромная у них территория. Многие здесь живут и работают на виноградниках. Есть и свой музей с древнейшими культурными реликвиями и редчайшая библиотека с ценными фолиантами и рукописями, и сады с цветниками и памятники архитектуры. Никто не курит, но пьют, естественно, хорошее вино, гуляют по дорожкам и играют в бильярд. По вечерам они встречаются в просторном зале для своих бесед. Здесь представлены все расы, все возраста, все социальные слои и профессии — есть даже русские первой волны эмиграции, они-то в особом почете, так как стояли у истоков гурджиево-успенского движения. Про эзотериков можно рассказывать много и серьезно, а также шутливо или с иронией. Впрочем, рассказывать особенно про них нельзя — так гласит неписаное правило. Смысл в том, чтобы быть сними или нет. Так что ограничусь малым. Когда я попала на собрание в большую залу тем вечером, ведущий попросил всех новичков представиться, сказать откуда они родом, из какой страны. Таких, как я, оказалось несколько человек. Когда подошла моя очередь, я встала и произнесла по-английски: «Меня зовут Елена, я из России!» Раздался шквал аплодисментов. Это было очень эмоционально. Я представляла российскую постсоветскую школу. Оказывается, к ним никто еще не попадал из бывшего Союза. Так что мне неожиданно выпала странная миссия. Теперь, правда, там уже многие побывали, тот же Вовка Ежов.

Я провела у них несколько часов, подышала воздухом — и обратно на съемки. Тут у меня возникла дилемма. Типичная для меня. Снималась сцена в постели. Моя героиня лежит, вернее, занимается любовью с молодым героем, американцем. Я никогда до этого не играла постельные сцены — в советском кино их не было. И потому мне было любопытно, как это выйдет на пленке и как я себя буду чувствовать. Мой партнер, Питер, мне нравился, мы с ним часто болтали, и я уже к нему привыкла. Но по правилам «Ренессанса» — эзотериков — я должна была хранить целомудрие. Постельная сцена в кино — это, конечно, не секс в жизни, да и вообще там нет секса, но тем не менее — два обнаженных тела! А я все понимала всегда буквально и максималистски. Нельзя — иначе я не эзотерик. Очень, я помню, мучилась от этого — партнер подойдет, обнимет, поцелует, а я напрягаюсь и думаю: что дальше? Сцену сняли. Было жарко, всерьез возбудиться просто невозможно, так как все время звучит команда «Стоп!». Подходят гримеры, и щелкает хлопушка. Так что это совсем неинтересно играть, разве что похвастаться своим телом перед собравшимися… От эзотериков я в конце концов ушла, не смогла делать необходимые денежные взносы, соблюдать посещаемость, да и «основное правило» очень тяготило. Не хочу сказать ничего плохого, а тем более глупого, но мне показалось, что эта школа привлекала к себе людей с фатальным диагнозом или потерявших интерес к жизни. А потом я была больше года в полном женском одиночестве, и меня не могло это радовать. В любом периоде аскетизма, насколько мне известно, наступает кризисный момент. И тогда человеческое тепло — это продолжение жизни, а его отсутствие — приближающаяся смерть.

Так вот, снимаясь в постельной сцене, в перерывах между дублями я попросила дать мне воды. Приподнялась и вижу, что на меня смотрит, открыв рот, молодой парень из группы. Ангел, только без крылышек. А вернее — купидон: белокурый, но не кудрявый, а наполовину лысый, как младенец! Он все это время сидел на полу и любовался нашей с Питером псевдолюбовью. Даже после дубля, когда я разговаривала и зевала, он продолжал смотреть не мигая, будто я не человек, а изображение на экране телевизора. Наконец до него дошло, что я смотрю с упреком в его сторону'. Он закрыл рот, вскочил и убежал с площадки. Звали его Клод. Мне почему-то всегда нравилось это имя, оно казалось мне благозвучным. Когда вместо работавшего со мной водителя этот смешной парнишка стал приезжать за мной и подвозить до площадки, мы получили возможность больше общаться. Я обычно молчала и смотрела в окно. А он отвлекал меня от молчания и рассказывал что-то интересное. Ну, например, что в Сан-Франциско нельзя строить здания с двумя одинаковыми крышами — это закон. Но не эта милая забота покорила мое сердце, а другое. Он вдруг начал угадывать мои мысли или слова, заканчивать начатые мной фразы или упоминать то, что я говорила прежде. Ему, со своей стороны, казалось, что он меня давно знает — верный признак зарождающейся любви. А я удивилась, обнаружив на нем однажды вельветовую зеленую куртку — точь-в-точь, как у меня в детстве. Узнавание шло долго, но вдруг обрушилось чувством родства и незаменимости. Я, помню, читала в те дни новеллы Набокова, и одна из них заканчивалась очень красивой фразой: ступай осторожней, мой маленький! Это была книжка на французском, и фраза звучала еще прекрасней: «Vas у doucement mon petit!» А смысл здесь в том, что в отеле, где герой поджидает свою супругу, начинается пожар, в котором он в конце концов погибает. Автор рассуждает о смерти как о переходе из одного состояния в другое. Он говорит, что скачок, который должно совершить тело, требует невероятного усилия, но еще большее потрясение и трансформацию предстоит пережить психике, сознанию человека… Отсюда и напутствие: ступай осторожней… Эти слова стали нашим общим паролем, присказкой, летучей фразой, которую потом мы ставили в письмах друг другу.

Клод, наверное, и был моим вторым «я», моим альтер эго, ангелом-хранителем, посланным для утешения и возвращения в мою душу любви. Когда Нина Керова заставила меня сказать самой себе: «Ты есть у меня!» — я его вызвала из небытия, и он вылупился. Но драматургия истории и на этот раз была не самая простая — он был на шестнадцать лет моложе меня. Федра? «Ипполит! Ипполит! Болит!..» Или тоже цветаевское: «Ипполиту от Матери — Федры — Царицы — весть. Прихотливому мальчику, чья красота, как воск». Ну, хватит.

Как и полагается в возрасте двадцати двух-двадцати трех лет, после окончания колледжа в Беркли Клод точно не знал, кем он будет. И оттого потратил ближайшие после нашего знакомства годы на поиски себя. Ему также пришлось много работать, чтобы обеспечивать свою жизнь и поездки в Европу, где он хотел жить и учиться. Я приезжала к нему в гости в Париж и познакомила с ним своего приятеля Алешку Коновалова. Я его спрашиваю: «Ну, как тебе?» А Лешка отвечает: «Мышкин! Вылитый Князь Мышкин…» В течение нескольких лет мы с Клодом встречались повсюду — и в Сакраменто, откуда он родом, и в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе. А однажды я ездила с ним по дорогам на огромном грузовом трейлере — он подвизался перевозить помидоры в течение целого месяца, ради быстрых, но нелегких денег. Я любила его, и моя любовь приобрела наконец светлые черты, освободившись от зловещего рока и разрушительных терзаний, которые преследовали меня с юности. Я была счастлива просто так, от самого факта существования на земле столь родного мне человека. Меня привязало к нему и то, что в его жизни была история, похожая на мою. Однажды он сел в машину и уехал далеко, затем остановился и собрался было открыть газ, но его кто-то или что-то остановило. Эта несостоявшаяся попытка самоубийства станет точкой отсчета в его дальнейшем поиске себя и других. Он найдет у меня освященную иконку Спасителя, на которой начертаны слова: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга…» И с ней уйдет.