Судьба - Николай Гаврилович Золотарёв-Якутский

Семенчику не надо было напоминать, как мать из кожи лезла, чтобы обуть, одеть и накормить сына. Сама не доедала и не допивала, ходила чуть ли не в лохмотьях, только бы ее дитяти было не холодно и не голодно. Потом отдала сына в школу. Как она радовалась! Вырастет сын грамотеем, человеком станет! Каково ей было, когда он уехал, оставил ее одну?..

И все же Семенчик не жалел, что уехал с красными, хлебнул горя, познал радость борьбы и победы. Он знал, кто и за что сослал отца на каторгу. Мог ли Семенчик после этого держаться за юбку матери, когда другие сражались против богачей? Хорош бы он был, сидя в стороне и равнодушно наблюдая, как Шараповы и Шалаевы сосут из бедняков кровь. Нет, надо ломать и крушить старые порядки, строить новую жизнь!

Черные, густые тучи заволокли уже все небо. Шальной ветер нагибал к земле деревья, вихрил пыль…

— Как живут Шараповы? — спросил Семенчик.

— Живут, — ответила Майя. — А чего им не жить? В последнее время немного приутихли.

— А Шалаев?

— Нет Шалаева в Маче. Ушел с отрядом Гордеева. Говорят, будто убили Шалаева красные. Давно пора. Вот уж душегуб, вот уж где изверг!..

— Шарапов-то не оплакивает побратима?

— Что ты! Станет такой кого-то оплакивать! Рад, что компаньон богу душу отдал. Теперь все богатство прибрал к своим рукам.

— По-прежнему дерет с людей по три шкуры?

— Да нет, как прогнали Колчака, немного присмирел.

— Притаился. Шарапова, что ли, не знаешь?

Сказано это было таким тоном, что Майя тревожно посмотрела на сына: до чего же он переменился — и речь, и взгляд, как у сильного, уверенного в себе мужчины.

— Какие же у тебя, сынок, дела в Маче? — стараясь не выдать нетерпения, спросила она.

— Прислан я сюда, мама, комиссаром. Буду устанавливать новую власть.

— Какую власть?

— Советскую, мама.

— Комиссаром? — Майя уже слышала это слово, но не знала, что оно означает. Почувствовала материнским сердцем: высоко взлетел ее сын. — Это вроде губернатора?

Семенчик засмеялся:

— Что ты, мама! Какой же я губернатор. Комиссар я, советский… Выше губернатора.

Майя всплеснула руками:

— Выше?..

— Установим в Маче и в прибрежных деревнях Советскую власть, и я уеду.

— Ты, наверно, устал, сынок. Дай-ка разберу постель.

— Да ведь сейчас день!

— Ничего, отдохни с дороги. Небось не спал ночью. Да у тебя глаза слипаются!

Майя постелила сыну на ороне, и он вскоре крепко заснул. Сама же она присела рядом, у изголовья, не отрывая взгляда от дорогого лица. Всю ночь накануне Майя не сомкнула век. Ни свет ни заря побежала на пристань, услышав пароходный гудок… Сколько пароходов встретила она за два года разлуки с сыном! Потом шла с пристани домой, уставшая и опечаленная, глотая слезы. Давала себе зарок больше не приходить на пристань и все равно всякий раз шла, услышав крик ребятни: «Пароход идет!»

Любуясь спящим сыном, Майя вспомнила, как, бродя однажды по лесу в поисках пропавшей коровы, встретила своего суженого, как потом сбежала от богатых родителей в Намцы и стала вместе с мужем батрачить у улусного головы Яковлева. Чистила хотоны, мерзла, голодала, терпела унижения… Потом Кильдемцы, щемящая тоска по родной елани[24], по матери. Жива ли она еще, милая? Ждет ли свою непутевую дочь? На крыльях бы полетела в родные места, припала к материнской груди!.. «Подожди еще немного, бедненькая моя. Установим тут Советскую власть и приедем к тебе с внуком. Вот он какой большой вырос», — подумала она с гордостью.

На лбу Семенчика выступили капельки пота.

«Душно», — догадалась Майя и распахнула дверь.

Ветер утих. Из сгрудившихся черных туч вот-вот хлынет дождь. Яркая молния прорезала полумрак, послышался шум приближающегося ливня. Загрохотал гром.

Назойливая муха то и дело садилась Семенчику на лицо. Взяв полотенце, Майя выгнала ее наружу и прикрыла дверь, опасаясь, что разбушевавшаяся непогода разбудит сына.

Сверкающие огненные, зигзаги за окном вспарывали черноту туч, раскатисто рокотал гром. Где-то совсем рядом молния ударила в дерево. От сильного треска, казалось, все вокруг содрогнулось. По сухой земле забарабанили крупные капли, потом дождь хлынул как из ведра. Измученная бессонной ночью, Майя положила голову на подушку и задремала.

Как только дождь перестал, Майя очнулась, распахнула дверь, чтобы проветрить помещение. Семенчик по-прежнему крепко спал, по-детски посапывая носом.

Майя снова села у изголовья сына. Наконец-то он рядом, ее Семенчик, ее отрада. Если бы знал сын, сколько ночей не спала мать, когда он уехал с красными. Тут еще вскоре вошел в село отряд белогвардейского офицера Гордеева. Натерпелась она тогда страху! Ревком, который, кстати, почти бездействовал, был арестован. Старика Юшмина посадили на прежнее место — волостным старостой. Урядник Петухов опять надел мундир и стал чинить суд и расправу, купцы Шарапов и Шалаев подняли головы, пуще прежнего обижали народ.

Щеголеватый, белокурый Гордеев остановился у Шалаева. На второй день по указке Шарапова к предводителю белогвардейцев привели Майю.

Гордеев сидел с хозяином дома в гостиной и пил вино.

— С кем имею честь? — насмешливо спросил офицер, оглядывая Майю с ног до головы. Нет, вид этой женщины решительно не располагает к приятной беседе: лицо осунувшееся, бледное, глаза испуганные и старовата.

— Мать большевика, — почтительно пояснил Шалаев, наполняя бокал постояльца. — Ее сын ушел с красными. А муж еще при государе осужден на каторгу. Бунтовал в Бодайбо…

Гордеев уставился на Майю ястребиными глазами:

— Это правда?

— Мал он еще, сынок-то… Ему и пятнадцати нет. Из шалости уехал. Безотцовщина, никакого сладу с ним.

— Если попадется, мы не посмотрим, что мальчишка, — пригрозил Гордеев, — поставим к стенке. И тебя заодно.

— Глуп он еще… Что с него возьмешь?.. — Голос у Майи дрожал.

Офицер небрежно махнул рукой:

— Пошла вон.

Гордеев со своим отрядом пробыл в Маче всего три дня. Расстреляв членов ревкома и ограбив тех, кто «сочувствовал Советам», белые сочли свою миссию законченной. На четвертые сутки отряд погрузился на пароход и отчалил от пристани. Вместе с белыми ушел и Шалаев, который собственноручно расстреливал ревкомовцев.

Несколько дней спустя привезли труп купца, убитого в стычке с красными, и похоронили в Маче. Шарапов стал единовластным хозяином всего движимого и недвижимого имущества и не очень тужил по убитому. Позаботился даже, чтобы душа «раба божьего Шалаева» попала прямехонько в рай: поехал в Нохтуйскую церковь и пожертвовал 1000 рублей в царских денежных знаках — на свечи. За товары же брал у покупателей только золото и пушнину. Так вернее.

Как прошел слух, что в Якутске власть большевиков установилась, Шарапов