Дураков нет - Руссо Ричард

В своей комнате – той комнате, которую он столько лет делил с Верой, – Ральф впервые разделся без смущения и подавил желание оглядеть себя еще раз, прежде чем обернуться. Характер у Веры всегда был трудный, таким и остался, но Ральф не представлял без нее жизни, не представлял, как будет лежать один в этой большой кровати, не представлял, как живет Салли, добровольно выбравший одиночество. Ральф решил, что с утра сразу же поедет в больницу и привезет жену домой. И впредь приложит еще больше усилий, чтобы сделать ее счастливой. Она женщина неплохая.

Салли ехал на “эль камино” по Главной к Баудон, к дому, где в детстве провел столько долгих ночей, дожидаясь отца, – тот чаще буянил в барах, чем занимался сыном, – дожидаясь, пока тот придет домой в подпитии, прихрамывая, с распухшим лицом, после того как его выгнали взашей из компании крепких мужчин, и ему ничего не оставалось, как вернуться, все еще кипя от гнева, в лоно семьи, к жене, которой не хватало ума сбежать (а может, она не знала, куда бежать, или даже как); к старшему сыну, который, дожидаясь своего часа, мечтал о машинах и мотоциклах – о чем угодно с колесами, на чем он укатит к свободе; к младшему сыну, тот был еще недостаточно взрослый, чтобы мечтать о побеге, но достаточно взрослый, чтобы дать себе торжественную клятву, эту клятву он повторял каждый вечер, связал себя этой единственной клятвой, вызревшей в его крови, клятвой не прощать никогда.

Клятву Салли сдержал, и теперь, паркуя “эль камино” у тротуара и хромая по дорожке навстречу тому, что в эту слишком тихую ночь могло оказаться только засадой, он почувствовал, как крепнет былая клятва под влиянием пива, боли, обезболивающих и страха, и хотя он понимал, что, наверное, глупо так истово хранить верность любой клятве, но, как обычно, не хотел предаваться сожалениям. Рут считала, что он не прав и простить необходимо, но за всю жизнь соблазн простить посетил его только раз, на похоронах брата. Там, в церкви, Салли дивился обоим родителям. Мать, с сухими глазами и в трауре, казалось, скорее ликует, чем скорбит. “Это все ты”, – словно бы говорила она массивному мужчине, который понуро стоял рядом с ней у деревянной скамьи и всхлипывал.

На Большом Джиме был костюм – пиджак в одну клетку, брюки в другую, и на похоронах этот наряд выглядел до того неуместно, что даже Салли – сам в старом (но хотя бы темном) спортивном пиджаке брата – заметил это и вдобавок к печали почувствовал жуткий стыд. Но отец, казалось, так искренне всхлипывал, сидя на переднем ряду, что Салли едва не дрогнул и не нарушил клятву, а потом вспомнил, как отец вел себя в похоронной конторе, как говорил каждому, кто подходил к гробу его сына, голосом звучным и глубоким от виски: “Посмотрите, что они сделали с моим мальчиком”, – говорил так, будто он сам жертва этой аварии, а Патрик лишь реквизит, наглядное доказательство ущерба, причиненного Большому Джиму. Он вел себя один в один как в тот день, когда насадил парнишку на штырь ограды. Бедолагу еще снять не успели, а Большой Джим уже вызвал у толпы зевак жалость к себе. И Салли вдруг понял, что, потеряв старшего сына, Большой Джим жалеет именно себя. Много месяцев, если не лет Салли наблюдал, как меняется брат, наблюдал, как Патрик становится все больше похож на отца – все беспощаднее, безрассуднее, задиристее и злее. В свои семнадцать он частенько напивался, и когда лоб в лоб столкнулся с другой машиной, он тоже был пьян. В некотором смысле Большой Джим оплакивал собственную смерть, и Салли решил не прощать его – ни когда умер Патрик, ни многие годы спустя, когда сам Большой Джим наконец-то мирно скончался во сне.

Салли замер на полпути, вгляделся в очертания дома своего детства, вслушался в шум скоростного шоссе – так ему показалось, хотя этого быть не могло. До шоссе несколько миль, и Салли не помнил, чтобы хоть раз слышал его шум, даже в самые тихие ночи. В который раз за день Салли охватила растерянность, словно вдруг оказалось, что география его жизни подчиняется новым правилам, словно с тех пор, как Салли забросил колледж, его молоденький преподаватель по-прежнему продолжал отрицать вещи, и вот теперь, недели спустя, эти вещи исчезли и пространство меж ними сжалось. Кто-то явно подверг отрицанию луна-парк, потому, наверное, то бескрайнее болото, на котором собирались возвести “Последнее прибежище”, исчезло вместе со стройкой Карла Робака. А после того как все это исчезло, некогда отдаленная федеральная автострада придвинулась ближе, все сжалось, дабы заполнить пустоту, возникшую из-за неистовой философии. Тогда понятно, почему слышен шум шоссе, усилившийся, едва Салли остановился на верхней ступеньке крыльца и снова прислушался.

Рут усматривала в нежелании Салли прощать источник его собственных упорных неудач, и прежде она весьма убедительно рассуждала об этом – по правде говоря, ей удалось бы убедить в этом всех, кроме Салли. И неспособность Рут убедить его, пожалуй, лучше всего объясняла, почему у них ничего не получилось. Рут ясно дала понять: Салли придется выбрать что-то одно – или ее, или собственную упрямую, несгибаемую решимость. До поры до времени он не мешал Рут незаметно и ловко подтачивать эту его решимость. Один раз они даже навестили Большого Джима в доме престарелых. Но на дальнейшие уступки Салли был не готов, он понимал, что поженись они с Рут, и в конце концов она заставит его носить на могилу Большого Джима живые цветы, а то и будет ездить вместе с Салли, чтобы он уж точно отвез цветы. И где тут справедливость? Это значило бы, что в итоге Большому Джиму удалось всех одурачить, избежать возмездия, уйти от наказания, воспользовавшись корявой христианской уловкой под названием “прощение”. Нет уж. Будь он проклят. Навеки.

– Будь ты проклят, – произнес Салли вслух на пороге дома по Баудон-стрит и раздраженно распахнул дверь, вторая из желтых пилюль Джоко открыла перед ним портал в прошлое, и у Салли кипели мозг, сердце, душа. “Будь ты проклят, старик” – слова, которые ему так хотелось сказать в детстве; эти слова и сейчас, в пустом доме, ласкали его слух.

У подножия лестницы, сжав кулаки, стоял Большой Джим Салливан; он собирался пойти наверх, но обернулся пьяно на голос Салли, их разделяла только темнота. Лицо окровавленное, неестественное, кривые шрамы старых ран растянули туго кожу в разные стороны. Нос – его ломали раз пять в драке – уже не приплюснутый, и слышно дыхание. Большой Джим ухмыльнулся сыну сквозь разделявший их сумрак – эту ухмылку Салли видел в тот день, когда оступился и упал со стремянки. В тот день их разделял высокий забор из сетки. Сегодня – ничего.

– Давно пора тебе встать и дать показания, – сказал Большой Джим.

– Я здесь, старик, – заверил его Салли и впервые за многие дни почувствовал себя цельным. Если это судьба, так тому и быть. – Давай проведем раунд-другой. Посмотрим, кто первый покинет ринг.

Ухмылка отца сделалась шире.

– Пеняй на себя, – сказал он.

По-прежнему предчувствуя засаду, Салли отпустил дверь, и та захлопнулась за ним, отрезая путь к отступлению. И если только отец не обзавелся дружками в аду, они остались один на один.

В два часа ночи мисс Берил разбудил скрежет, будто вдали кто-то тащит по полу тяжелую цепь. “Мы носим цепи, которые сами же и сковали”, – подумала она, ожидая, что на пороге ее спальни, подобно диккенсовскому привидению, возникнет Клайв-младший. “Уж не значит ли это, что у меня сейчас опять кровь хлынет носом”, – подумала мисс Берил, села в кровати и, спустив ноги на пол, попыталась нашарить тапки. Прежде чем встать, покрутила ступнями, сжала кулачки. Раньше приступам предшествовало покалывание в конечностях, сейчас же она ничего такого не чувствовала. И когда мисс Берил поднялась на ноги, голова у нее не закружилась и не появилось ощущения, будто руки и ноги где-то далеко.

Может быть, дело в том, что этот долгий день – такой безжалостный – никак не хочет с ней расставаться. Мисс Берил нашла халат и направилась в кухню, включила яркий верхний свет, убежденная в том, что если по дому и бродит призрак, гремя цепями, он не осмелится вторгнуться следом за ней в эти радостные, светлые, стоваттные пределы. Чай в эту пору, пожалуй что, пить не стоило, но мисс Берил все равно поставила чайник и ждала у плиты, не сводя с него глаз, ожидая, что в соседней комнате вот-вот зазвонит телефон.