Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры - Ольга Эрлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Значит, это и о ней сказал поэт? (Менандр)…
— Ты ничего не понимаешь, — донесся до нее из далеких миров голос Александра, — ты единственное, что держит меня на земле.
Таис бросилась на колени перед ним, и они долго смотрели друг другу в глаза, не произнося ни слова. Так раньше бывало у Александра с Гефестионом — они могли часами молча смотреть друг на друга, и никто не мог понять, что это значило. Сейчас же Таис что-то поняла: это был особый разговор, обмен мыслями на другом уровне, которого она еще не достигла.
— Меня и Гефестион ругает, — сказал Александр пугающую фразу, — но я стараюсь, имей терпение, Таис.
Обритый в знак траура, похудевший и измученный, он выглядел сиротливо и неприкаянно, ее любимый. Все стало другим. Наивная ты и глупая душа. Все изменилось, и ничего не будет так, как было раньше. «Раньше» — нет, и не было никогда. Очнись, тебе же было сказано, что «это конец». Что же ты пытаешься обмануть себя?
Постепенно Александр стал пускать к себе гетайров. Предварительно долго советуясь, они пытались что-то предложить или выдвинуть какие-то доводы в защиту чего-то, сами не зная чего, потому что не привыкли думать ни о чем. Ведь обо всем всегда думал Александр. Состояние сломленного царя, переставшего «функционировать», тяготило всех. Ситуация вакуума, застоя, отсутствия конкретных дел угнетала их, праздность вызывала скуку.
Евмен внес предложение, чтобы гетайры пожертвовали свое оружие для погребального костра Гефестиону. Идея погребения нездоровым образом овладела помутившимся сознанием Александра. Он планировал построить в Вавилоне гигантское погребальное сооружение и устроить небывалую тризну. Совершенно помпезным и чудовищным должен стать памятник Гефестиону. Размерами он будет соперничать с пирамидами, а убранством — превзойдет все существующее. Такое проявление гигантизма совершенно противоречило вкусу, которым Александр обладал раньше. Таис объясняла его нелепые планы желанием в гигантских архитектурных формах выразить свою огромную скорбь. «Если ему так будет легче — пусть. Лучше сумасшедшие планы, чем беспробудная тоска в глазах».[51]
Птолемей предложил наказать разбойничье племя коссиев за их набеги на соседей, жалобы которых он намеренно сгустил. Птолемей надеялся, что звук бряцающего оружия и будоражащий запах крови приведут Александра в чувства, взбодрят его и отвлекут от скорби. «Охота на него всегда хорошо влияла, пусть поохотится», — цинично добавил он в кругу гетайров. Александр согласился.
Уложив детей спать, Таис и Геро тихонько разговаривали. Александр отправил Таис домой, пообещав поиграть с Багоем в шахматы и быть молодцом. Уходя, Таис выразительно посмотрела на Багоя и шепнула: «Смотри, чтобы он много не пил… разбавляй тайком». Она не зря боялась, царь пил ночи напролет в полном одиночестве.
— Он так изменился. Странно вспомнить, каким он был всегда веселым, переполненным жизнью…
— Да, бывало, зайдет в комнату — будто солнце вкатилось, — согласилась Геро.
— По-прежнему молчит, по-прежнему тень себя…
— Важно, что ты с ним.
— Я-то с ним, да он не со мной… — вздохнула Таис.
— Совсем не говорит с тобой?
— Говорит, но как будто не он и не со мной. Нет, «как будто» можно опустить. И самое ужасное — не о том, что его так мучает. Замкнулся. Нет у него доверия ко мне и нет доверительности, того ощущения, которое я раньше называла «мы так близки»… Абсолютное отчуждение. Ему неприятны мои прикосновения, мое присутствие. Я стала думать, что он никогда и не думал меня любить; я вынудила его, взяла измором, вечно бередила его совесть…
— Таис, что ты такое говоришь! — воскликнула Геро.
— Ему всегда нужен был только Гефестион, только он!
— Ты с ума сошла.
— Почему он так замкнулся? Он ненавидит меня!
— Таис, что ты! Он болен, бо-лен! У него нет сил. Вспомни себя — тебе жизнь была не мила после рождения детей, хотя на то не было никакой причины… А у него умер дорогой человек! Чувствуешь разницу? — Геро обняла Таис с тяжким вздохом. — Милая моя, если я во что-то верю, так это в его любовь к тебе. Скорее я усомнюсь, что я — это я, чем в том, что он тебя любит. Таис, ты просто выбилась из сил…
— Я не верю в богов, их нет, их нет! Иначе как бы они допустили такое? Я буду молиться любви, чтоб не сошел он с ума, — с отчаянием сказала Таис. — Иной раз очень он странный. Мне так страшно за него. И я не знаю, что делать… — Она опять заплакала.
— Ах, Афина-дева! Ему обязательно надо чем-то заняться, хоть чем. Правильно поступил Птолемей, что наплел ему про коссиев. И надо ему скорее сжечь тело Гефестиона, подвести черту. Я заметила, ритуалы помогают…
— Он тянет, он не может его отпустить.
— Да, он тянет. Бедный Александр, бедный Гефестион, какая злая судьба! Надо иметь терпение, больше ничего не остается, — только хоть как-нибудь перетерпеть…
Еще до зимнего похода на коссиев с Таис произошел неприятный случай. После тяжелого дня, когда ей опять не удалось «достучаться» до Александра, разбитая и отчаявшаяся, она пришла домой. Ее донимали бредовые мысли, что Александр ненавидит ее за то, что она жива, тогда как Гефестион умер, и со смертью друга умерла его любовь к ней. Все смешалось в ее голове; мучило как реальное горе, так и выдуманное больным воображением и расшатанными нервами. А страшнее всего тяготило проклятое одиночество, которое, кто бы мог подумать! опять нашло к ней дорогу…
Птолемей возился с детьми. Увидев ее, бессильно привалившуюся к дверному проему, он поспешил к ней, участливо спросил:
— Ну, как твои дела, милая, как ты себя чувствуешь?
— Ужасно, — призналась она с тяжелым вздохом, закрыла глаза и припала к нему устало, ища какой-то поддержки.
Ее утомленное, истощенное сознание рассеялось, затуманилось и унеслось в прошлое, в лучшие времена. Она отключилась. Уснула? Наверное, вот так — защищенно и вольготно — она чувствовала себя, когда сама была в возрасте своих детей, и ее брала на руки неизвестная загадочная мама. Так, спокойно и надежно, чувствовала она себя раньше, в прошлой жизни (которой никогда не было), когда ее обнимал Александр. Он брал ее на руки, обнимал нежно. Целовал сладко и жарко. Ласкал. Любил. Ни усталости, ни горя, ни всего этого ужаса, ни отчаяния, ни боли. Все плохое исчезало, а приходила радость, нега и покой. Так хорошо было, когда он обнимал ее, ласкал, любил…
Вдруг Таис испуганно открыла глаза — ее как будто окатили ледяной водой.
— Что ты делаешь, Птолемей? Ты с ума сошел… — Таис казалось, что она гневно кричит, а получилось тихо и удивленно.