Мифы классической древности - Георг Штоль

Той порой богиня Афина внушила Пенелопе сойти вниз к женихам, чтобы разжечь им сердца сильнейшим желанием, а в глазах супруга и сына явиться еще более достойной уважения, чем прежде. Но не успела она еще этого исполнить, как богиня погрузила ее в сладкий сон и озарила ее божественной красотой. Когда прислужницы вошли в горницу, Пенелопа проснулась и сказала, протирая очи: «Как я сладко спала! О, если бы Артемида ниспослала мне теперь вместо этого сна такую же сладкую смерть, чтобы прекратить мои страдания и тоску о моем царственном супруге!» Сойдя после этого вниз к женихам, Пенелопа закрыла лицо покрывалом и стала, прислонясь к колонне. Все смотрели на нее с удивлением; в сердце каждого возгорелось желание взять ее в супруги; она же, отведя Телемаха в сторону, сказала ему: «Я не узнаю тебя, Телемах; ребенком будучи, ты был рассудительнее, чем теперь, когда стал уже мужем. Как же допустил ты, чтобы такое недостойное дело совершилось в нашем доме? Или ты думаешь, что не покроет тебя это стыдом и позором, если ты позволяешь оскорблять чужеземца, доверчиво пришедшего в твой дом?» — «Твой гнев справедлив, о мать! — отвечал Телемах. — Рассудка у меня довольно, чтобы отличить дурное от хорошего, но эти женихи, сидящие вокруг меня, у которых только злое одно на уме, совсем привели в беспорядок мои мысли; ни один из них не пришел мне на помощь. Но, впрочем, бой странника с Иром кончился не так, как того хотели женихи: сильнейшим оказался странник. О, если бы нам увидеть всех женихов в таком же состоянии, как этот Ир, у которого голова, как у пьяного, едва держится на плечах, а ноги отказываются служить!»

Так беседовала Пенелопа с сыном, стоя вдали от всех. Вдруг Эвримах, богатейший из итакийских женихов, воскликнул, пораженный красотой царицы: «Благородная дщерь Икария, царица Пенелопа, если бы ахейцы могли тебя видеть, то назавтра собралось бы женихов в твоем доме еще более, ибо ты превосходишь всех земнородных и стройностью стана, и красою лица, и светлым разумом!» Пенелопа отвечала: «Нет, Эвримах, не стало моей красоты с того дня, как ахейцы, а с ними мой супруг Одиссей пошли против Трои. Если бы он возвратился и снова под его охраной потекла моя жизнь, тогда, верю я, воротилась бы и красота моя. Покидая родину, Одиссей взял меня за руку и сказал мне: «Супруга милая, думаю, что не всем ахейцам суждено воротиться из-под Трои, и не знаю, угодно ли будет богам, чтобы я воротился. На твое попечение оставляю все. Пекись об отце моем и о матери так же, как пеклась доселе, — меня уж не будет с ними. Когда же сын наш возмужает, тогда можешь оставить дом и выйти замуж, за кого пожелаешь». Так говорил он, и слова его исполнились. Уж близок день ненавистного для меня брака. С несказанным горем вижу я, несчастная, его приближение, ибо вы своим сватовством нарушили прежний обычай. В прежнее время, когда сватались за благородную женщину, то приводили в дом невесты быков и баранов, угощали ее родственников, дарили им богатые подарки, а вы без стыда расточаете чужое имущество».

Умные речи Пенелопы обрадовали Одиссея, Антиной же так отвечал ей от лица женихов: «Благородная дщерь Икария, никто из женихов не отказывается понести тебе подарки — только благосклонно прими их. Но дом твой мы покинем только тогда, когда ты выберешь одного из нас в супруги». Женихи все согласились с Антиноем и послали служителей за подарками. Антиною принесли широкую мантию из цветной ткани с двенадцатью золотыми застежками; Эвримаху — цепь из золота и другого металла, блиставшего тоже, как золото; Эвридаму — пару серег, на которых висели по три блестящих звезды на каждой; Пизандру — чудной работы ожерелье. Пенелопа, приказав убрать их, удалилась опять в свою горницу. По уходу царицы женихи снова занялись пляской, музыкой и пировали так до самого вечера. Когда совсем стемнело, в палате поставили три жаровни с зажженными сухими смолистыми поленьями; за огнем присматривали прислужницы. К ним подошел Одиссей и сказал: «Рабыни Одиссеева дома, идите к госпоже вашей прясть и сучить шерсть, а я буду за вас поддерживать огонь, хотя бы даже до утра». Рабыни засмеялись и переглянулись; одна из них, Меланто, красивая молодая девушка, воспитанная самой Пенелопой, но нечувствительная к горю своей госпожи, с бранью воскликнула: «Что ты тут, глупый бродяга, пустословишь, нейдешь спать куда-нибудь в кузницу или в шинок? Или ты очень заважничал оттого, что одолел Ира? Смотри не наткнись на кого-нибудь посильнее тебя, кто размозжит тебе голову и выбросит тебя окровавленного за порог!» Одиссей, мрачно посмотрев на нее, отвечал: «Что ты, собака, ругаешься? Я пойду сейчас к Телемаху и скажу ему; он тебя изрубит в куски». Рабыни разбежались от страха, что он исполнит угрозу, а Одиссей остался у огня и, наблюдая за женихами, обдумывал, как им отомстить. Афина же побудила снова женихов к насмешкам и дерзостям над Одиссеем, чтобы еще больше увеличить его гнев против них. Эвримах начал первый, сказав своим товарищам: «Друзья, какой-нибудь бог, вероятно, послал нам этого странника — это живой светильник! Посмотрите, как блестит его плешивая голова, на которой не осталось ни малейшего волоска». Пока женихи смеялись шутке, Эвримах продолжал, обращаясь к Одиссею: «Старик, ты, конечно, согласишься поступить ко мне в услужение? Ни в жаловании, ни в одежде, ни в пище недостатка не будет. Но, впрочем, думаю, ты не умеешь ничего делать, да и не хочешь. Тебе больше нравится бродяжничать и набивать себе желудок мирским подаянием!» — «Эвримах, — отвечал Одиссей, — желал бы я, чтобы теперь была весна и чтобы дали нам с тобой в руки по косе и заставили бы нас косить, без завтрака, с утра до самого вечера — посмотрел бы я, кто лучше выдержит. Или если бы была теперь война и дали бы мне щит, два копья да шлем, чтобы защитить мне голову, то увидел бы ты меня первым в бою и не стал бы попрекать меня моим желудком. Но ты надменен и дерзок и считаешь себя великим и сильным, потому что находишься в обществе низких и слабых. А вот если бы появился здесь вдруг сын Лаэрта, то ты не нашел бы дверей, будь они хоть вдвое шире этих!» Эвримах закипел еще более гневом. «Постой, бродяга, — закричал он, сверкнув очами, — ты получишь сейчас достойную награду за твои дерзкие речи! Видно, вино помутило твои ум, или ты от природы уж такой?» С этими словами он схватил скамейку и бросил ее в Одиссея. Но Одиссей увернулся, присев к ногам Анфинома, и скамейка, пролетев мимо, ударила по руке виночерпия, вышибла у него из рук сосуд с вином и самого сшибла с ног так, что он упал, застонав. Женихи подняли шум и говорили между собою: «Лучше бы было, если бы этот бродяга где-нибудь околел на дороге; здесь было бы спокойнее. А теперь перессорятся все из-за этого нищего — и пир наш будет испорчен». Так как шум не прекращался, то Телемах учтиво, но с твердостью сказал женихам, что время расходиться по домам. Женихи закусили себе губы с досады, но Анфином сказал им: «Он прав, и возражать на это нельзя. Оставим странника в покое, наполним еще раз кубки для последнего возлияния и разойдемся; а чужеземец пришел в дом Телемаха — пусть и остается у него». Женихи послушались и, совершив возлияние, разошлись по домам.

Разговор Одиссея с Пенелопой

(Гомер. Одиссея. XIX)

Одиссей, оставшись вдвоем с сыном, потребовал, чтобы оружие и доспехи, висевшие на стене, были немедленно вынесены из горницы. Если же женихи спросят о причине, побудившей убрать оружие, то сказать им, что оно попортилось от дыма и копоти. Кроме того, можно прибавить, что оружие убирается из предосторожности, чтобы женихи, разгоряченные вином, не затеяли бы ссоры и не переранили друг друга. Телемах, повинуясь воле родителя, позвал свою няньку Эвриклею и сказал ей, чтоб она увела всех прислужниц из горницы, ибо он хочет убрать все отцовское оружие в кладовую, чтобы оно не попортилось от копоти. Старушка несказанно обрадовалась, увидя, что Телемах начинает заботиться о своем имуществе. «Но кто же тебе посветит, — сказала она, — когда ни одной служанки не останется в горнице?» — «Вот этот странник, — отвечал Телемах. — Кто ест чужой хлеб, тот не должен быть праздным». Эвриклея заперла на ключ все двери, ведущие из этой горницы в другие, а Одиссей с сыном стали поспешно переносить в кладовую все шлемы, щиты и копья. Богиня Афина явилась невидимо и, держа в руках золотую лампу, ярким светом наполнила всю горницу. Изумленный Телемах сказал отцу: «Что за чудо, отец! Все стены кругом, потолок, колонны ярко освещены, а нам никто не светит. Вероятно, здесь невидимо присутствует некий бог». — «Молчи, мой сын, — отвечал Одиссей. — Не испытывай тайны богов: противно то их воле. Но время удалиться тебе на покой; я же останусь пока здесь, ибо хочу еще понаблюдать за рабынями и переговорить с твоей матерью».

Телемах удалился в свою опочивальню, а Одиссей остался, ожидая Пенелопу. Наконец она — стройная, как Артемида, сияя красой, как Афродита, — вступила в палату и села на приготовленный для нее у огня стул, весь выложенный серебром и слоновой костью. Толпа рабынь между тем занялась уборкой горницы — сняли со стола пустые кубки, остатки яств, самый стол отодвинули в сторону, очистили жаровни и наложили в них новых дров, чтобы осветить и нагреть горницу. Меланто опять начала ругать Одиссея: «Ты еще тут, попрошайка? Всю ночь, что ли, ты хочешь здесь таскаться и не давать нам покоя? Пошел вон, бродяга, иль я швырну тебе в голову этой головней!» — «Что ты злишься на меня, сумасбродная? — сказал Одиссей. — Или тебе противно, что я в рубище и прошу подаяния? Что же делать? Я нищий — таков удел всех бесприютных скитальцев! Был и я счастлив, жил в довольстве, имел многочисленную прислугу, но теперь лишен всего по воле Зевса! Ты горда, но смотри не поплатись за эту гордость! Может пасть на тебя правый гнев госпожи твоей, может и Одиссей вернуться; да если бы даже и не вернулся, Телемах уже возрос и от него не останется скрытым поведение рабынь его дома». Пенелопа, слышавшая все это, сказала гневно рабыне: «Бесстыдная душа, известны все твои скверные поступки; берегись: не заплати за них своей головой. Ты очень хорошо знала и слышала от меня, что я велела пригласить этого странника, чтобы расспросить его о моем супруге. Как же осмелилась ты его выгонять?»