Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Императрица Александра Федоровна еще живее, чем государь, как-то порывистее воспринимала все, вокруг нее совершавшееся, но многим посторонним людям из-за своей сильной застенчивости казалась еще более холодной и замкнутой, чем ее супруг. Она действительно не умела поддерживать пустой светский разговор, столь необходимый во многих случаях ее положения; не умела и улыбаться приветливой улыбкой во все стороны. Все деланое ей было видимо не по душе. Люди, ее мало знавшие, считали ее гордой, а некоторые светские дамы ее даже обвиняли в слишком «надменно» протянутой им для поцелуя руке и хвалились – конечно, лишь на словах, – что больше не появятся на ее приемах. Но той надменной гордости, которая в данном случае подразумевалась, в ней не было и следа. Причиной и тут являлись лишь ее смущение и неловкость, несмотря на всю ее необычайную женственность. Но в ней, правда, было много чувства достоинства не за себя, а за свою семью. Она нередко обижалась, но обижалась только за свой сан и за сан своего супруга. Будучи, как все добрые люди, от природы вспыльчивой, она в редких случаях порою резко и отзывалась, но сейчас же спохватывалась и прибавляла: «впрочем, это не по-христиански – пусть лучше Бог их простит, но заставит покаяться». Императрица часто, слишком часто бывала задумчива и даже в домашней жизни, когда никто малознакомый ее не стеснял, не могла долго быть оживленной. Грустное, какое-то покорное выражение лица ее тогда не покидало. Она, видимо, много задумывалась над смыслом и противоречиями жизни и своего положения и в этих вопросах была намного общительнее, как-то «сложнее», «пытливее», чем государь. Но государь был намного «начитаннее» ее исторически.

Императрица в кругу семьи или близких знакомых и императрица во время приемов или среди полузнакомого общества – это были две разные особы. Неимоверно выигрывала первая, в особенности когда государыня чувствовала себя более здоровой. Она сразу хорошела и выглядела совершенно молодой. Дома ее покидала ее обычная застенчивость, она шутила, смеялась как с детьми, так и с приглашенными, оживленно принимала участие в играх, а в общем разговоре становилась очень находчивой. Разговор большею частью велся на русском языке, которым императрица в последние годы владела совершенно свободно и так же свободно писала. Лишь изредка она обменивалась короткими английскими фразами со своими дочерьми. В этом отношении свидетельство А. А. Мосолова, что она «до конца жизни не выучилась хорошо по-русски и говорила на этом языке только с духовенством и низшей прислугой», совершенно не верно17.

В противоположность государю императрица любила писать, и писала необычайно быстро, не стесняясь тем, что вокруг нее шумели, играя, дети и велся громкий разговор. Государыня Александра Федоровна вовсе не желала замкнутой жизни и не старалась избегать людей, как это было принято утверждать. Наоборот, с самого начала она старалась сойтись возможно ближе со своими новыми родственниками и с новым обществом, столь не похожим на ее прежнее. Делала она это, правда, неумело и крайне застенчиво и сама от своей «неумелости» много страдала. Да и новая обстановка, и новые характеры, и новые обычаи сильно разнились не только от ее прежнего маленького герцогского Двора, но и от довольно великолепного Виндзорского замка.

Но если она не умела подходить к людям, то подойти к ней и найти у нее быстрый искренний отклик мог легко всякий, в ком она, довольно чуткая на этот счет, не подозревала ни малейшей хитрости.

Один очень опытный дипломат, иностранец (фамилию его я теперь забыл) всегда утверждал, что «для всякого наблюдательного человека ясно, что ключ как к внешней, так и к внутренней политике находится всегда лишь в «высшем свете» всякой страны».

Если и не во всех, то в большинстве случаев подобное утверждение является совершенно верным и для моей Родины. Ключ к тогдашней политике и тогда не находился в руках одинокой государыни, а скрывался в обширных слоях тогдашнего русского общества, уже охваченного давно смутою.

Глава его – наш «высший свет» – не любил императрицу почти с самого начала, еще мало зная ее, и императрица, за исключением немногих людей, перестала в конце концов любить наше тогдашнее общество. Она слишком часто чувствовала их легкомыслие и неискренность в малом, чтобы верить в их искренность и мудрость в большом. Стоит только прочесть записи дневника г-жи Богданович, чтобы понять, насколько суждения этих людей и о ней, и о государе ей не могли казаться привлекательными. Расхождение, как я сказал, началось давно, и причин для этого расхождения для обеих сторон было много; о них можно было бы написать целую толстую книгу. Главными, конечно, были несправедливые нападки не только на императрицу и государя, но и на наш исторический, приноровленный к особенностям русского государства строй. Но как бы ни судить о причинах возникновения смуты, приходится признать, что эта смута получила всю свою силу лишь тогда, когда она сумела затуманить сознание и высшего слоя столицы, и стоявших во главе войск генералов, и высших сановных гражданских лиц. Лишь только под напором именно этого авторитета она смогла столь укрепиться и в более низших слоях.

Постепенная замкнутость семьи государя произошла не только от высшего общества, но затем и от большинства остальных членов императорской фамилии. И об этих взаимоотношениях тонкий психолог мог бы написать целую книгу. Скажу только, что большинство родственников соприкасалось с царской семьей не чаще, а благодаря неудовольствию на многих из них государя даже реже, чем кто-либо другой. За такую отчужденность больше всего обвиняли императрицу, и в последние годы войны редко кто из семьи относился к ней с теплым чувством, выдумывая и распространяя о ней, как и остальные, всякие небылицы и подозревая во всем…

«В сущности, мы только одни из семьи любим Аликс», – говорила как-то великая княгиня Елизавета Маврикиевна своему мужу, великому князю Константину Константиновичу, тогда уже тяжко больному. И он кивнул ей утвердительно головой. Они, конечно, немного ошибались. Кроме них, императрицу любили и великая княгиня Ольга Александровна, Димитрий Константинович, отчасти великий князь Павел Александрович и довольно долго и мой великий князь Михаил Александрович.

Но простые смертные, немногие, кому удавалось в те дни подходить к ней, хотя бы ненадолго, возможно близко, начинали сейчас же ее искренне любить и уважать. Таких людей было мало: несколько десятков раненых офицеров и солдат из ее лазаретов, кое-кто из дворцовой прислуги и служащих в ее санитарных поездах и других учреждениях, связанных с ее именем и ее непосредственной деятельностью.