Дневники 1930-1931 - Михаил Пришвин

Рогач — певец (из распадка).

Сайки стали лбами, а теперь сели друг на друга, и тут я почувствовал, что сам я рогач.

— И прощай…

Скала пропускает ручей: и <1 нрзб.> у моря в тень.

Свистун.

В кустах перед выходом на пастбища свистун (токовал) так-как-ка-ка.

Косые лучи солнца: олень чешет рога.

Ветер кончал.

Звук: свист и <1 нрзб.>, во всяком случае, нам музыка, а может быть, и вся культура (лирика) — пол, т. е. вся культура есть звук от задержки пола.

У И. И.: пантовка и жизнь.

Семья камней и хребет и оленьи головы промелькнули.

Оленья тропа: горные камни…

Пропасть.

Такая отличная тропа, что забываешь подумать — человек доверчиво…

Красота — это не значит, что в ней непременно обещана тебе хорошая жизнь, совсем нет…

Все — сосны, море, олени, все голубое и море, и небо, а горы (от близких малиновых до фиолетовых, и те далекие голубые. Как я счастлив. Оленья тропа у обрыва, ведь это оленя!

В глубине, в черноте плеск.

тепло. В горах под звездами стон…

Тонкие стебли с пустыми метелками злаков, среди них горный камыш, ниже их желтые листья остр<ых> мет<елок> и под ними зеленая трава (желтая, красные азалии).

Обложили.

1) Я шел по горной тропе, сохраняющей дорогу от Алексеевской сторожки к Совхозу, олени шарахнулись, в кустах замелькали их салфетки и рога. Но одна оленуха выдумала себе не бежать, а затаиться, полагаясь на свою защитную окраску. Я подошел к ней на 20 шагов и стал. Она двинула черными губами, свистнула по-человечески и убежала, но не туда, куда все.

2) Бывает, услыхав шаги, олени верно определяют по слуху место стука и бросятся в противоположную сторону, а одна растерялась, не может определиться сама и пропустила тот момент, когда можно, не думая, просто бежать, имея в виду белые салфетки других. Вот она-то и затаилась (см. 1).

3) Переходя с Орлиного гнезда увалами, я спустился в бухту Теняковского. Море было спокойно. Из кустов на распадках слышался свист и рев рогачей. Я определил по слуху место, где ревел один рогач, и решил пробраться к нему низом распадка в расчете, что ветер будет пролетать над оврагом, и я подберусь вплотную. Тихо, почти не шевеля гальку ногой, я подошел к оврагу, и когда завернул в него от моря, лицом к лицу встретился с оленухой, она стояла в тени, падающей от скалы к ручью, и, по всей вероятности, пила воду. Она коротко свистнула, и эта короткость свиста выражала то же самое, когда мы, кругло раскрыв рот, вдыхаем в себя в ужасе букву А. И этот короткий свист и мгновенное исчезновение не потревожили свистуна-рогача, к которому я намеревался подойти: он свистел и ревел. Из распадка я тихонечко выбрался наверх и затаился в кустах. Страшно мешал мелкий дубняк с сухими скрученными листьями. На березах лишь кое-где висели желтые, почти белые листики, мелколиственный клен стоял в ярко-красной рубашке, и через все это виднелось синее море и на нем «Томящееся сердце» с погребальными соснами. Олень свистел направо… Я мучился с дубняком… попал на оленью тропу. Какое счастье! Он свистел резко, а ему отвечал… Потом вроде курицы. Неужели так у фазанов? Свистун подходил сзади — понюхал мой след и скоро ушел… Другой остановился и стал чесать рога о дерево… Солнце впилось… и глаза особенно кроткие оленьи долго… все протер и лег. А токовик? Увидел его… Ка-ка-ка… мимо промчалась незаметная оленуха, а рогач остановился как вкопанный: я успел [снять?] пенсне, поставить скорость, щелкнул раз, два… и лишь тогда ужас его отпустил (оленуха стояла с хитростью: не заметит! он стоял в ужасе). Олень-токовик ходил… Когда ушел, я увидел, маленькая, почти белая оленуха стояла в высокой траве, и почему-то я вспомнил ту китаянку с маленькой ножкой, которая не могла идти, и мужа-контрабандиста — трепет (вот она-то затаилась. См. 1).

Катер тащил шесть <1 нрзб.> с ивасями.

На всем пастбище, на всей желтой сопке наверху стояла одна, одинокая погребальная сосна, и от нее резкая тень неподвижная была.

Как рогач на чистом месте перехватил оленуху, совсем как в горелки, и догнав — ничего и даже отошел.

24 Окт<ября>. Хлопотал о номере, обеде, в зверосовхозе опять почуял, что Батурина нет, хочется крикнуть: Батурин! (Разложение: деревня + разложение человека. Матвеев похож на шулера, поумней всех (промблема).

«Промблема» двух уволенных егерей (не Левчук ли спроворил, а то почему же: «не боги горшки обжигают, и в 25 л. командовал армией»).

Вечером был Феклин: помзав морбазы.

Вот еще: когда Литвинов упомянул Мантейфеля, Матвеев оговорил: «не Мантейфель, а массы». Следовательно, борьба с «личным» проникла в глубочайшие недра «масс». «Разве дело в единице, — сказал т. Матвеев, — дело в массе, мы должны расценивать единицы с точки зрения целевой установки в плане общей наметки творчества масс, нам не единицы, а нужно взять массы под упор».

25 Окт<ября>. Гроза (единственная и то…).

Тайфунчик. В садике на ясени и на мелколиственном клене трепещут последние листики, но пирамидальный тополь весь цел и зелен. Точно так же много сюрпризов можно встретить и по месту: там на юру кончилась всякая жизнь, а где-нибудь под защитой гор сохранилась в полной свежести виноградная лоза…

Всем на свете известный евангельский рассказ о вере в горчичное зерно{280}, достаточной для того, чтобы человек мог привести в движение гору, у нас в настоящее время во всем СССР повторяется в словах: «нет объективных причин». О, как я искренно всей душой приветствую.

Кто у нас в СССР теперь не знает, что для человека в его творчестве нельзя ссылаться на «объективные причины». О, как я это приветствую. И кажется, из всех евангельских рассказов с детства всех ближе мне было о вере в горчичное зерно, достаточной, чтобы человек повелевал горами, а не ссылался в своей слабости на объективные причины. Но признаюсь, что чем старше я становлюсь, тем проклятые объективные причины, сцепляясь одна с другой, как звенья железной Кащеевой цепи, неумолимо подводят меня к объективным причинам. Вот кусок морской капусты без умысла буржуазии и влияния Тихого океана случайно встретился с пароходом «Желябов», намотался на лаг, и лаг соврал.

— Разве это не объективная причина? — спросил я «Желябова».

И он мне ответил после раздумья:

— Нет (следует рассказ о том, как он победил 500 человек).

После большой грозы стало, как у нас, ясно, чисто, явились нежные разноцветные облака, и перспектива гор стала во всех тончайших переходах от голубых к фиолетовому и опять к голубому небу и морю, разделенная белым горизонтом. Но к вечеру подул ледяной ветер. И так это всегда на Д. В.: после теплого дождя непременно холод, ветер, мороз. И сколько дней снега, столько потом ветра.