Сочинения в двух томах. Том второй - Петр Северов

Только через месяц прибыли они в Гижигинск, в захолустный поселок, что в устье Гижигинской губы, в северо-восточной части Охотского моря, и здесь Петр Иванович Рикорд простился со своим командиром… Свыше трех тысяч верст от Петропавловска до Охотска Головнин проехал на собаках за два месяца и девять дней и, не задерживаясь, отправился в Якутск.

Удивительно совпали сроки его отъезда из столицы и возвращения: 22 июля 1807 года в десять часов вечера Головнин покинул Петербург; 22 июля 1814 года ровно в десять часов вечера он возвратился в столицу.

Путешествие оказалось долгим. Прошло семь лет… Каков он теперь, Петербург, город его юности, первых мечтаний о странствиях, о славе российского флота?..

Уже на следующий день с утра он побывал на кораблях. Это были все те же знакомые, старые корабли-ветераны баталий со шведами… Головнин удивился: а где же новые суда? Неужели их перестали строить? Он увидел матросов, маршировавших вдоль набережной Невы под грозные окрики офицеров… Это был неживой, неодухотворенный механический строй, покорно выполнявший заученные экзерциции. Лица матросов были бездумны, безучастны, и единственный оттенок чувства, который уловил в этих лицах Головнин, выражал великое терпение и тоску.

Что же произошло за эти годы в российском флоте? Уже в первые дни своего пребывания в Петербурге Василий Михайлович понял: мрачная тень временщика Аракчеева легла на всю русскую действительность, на армию, на флот. В среде флотских офицеров Головнин встретил солдафонов, дворян-крепостников, которые в плаваниях дальше Финского залива не бывали, но, пользуясь родовитостью, заняли высокие посты. Он беседовал с некоторыми из этих любителей муштры и легко разгадал их полное равнодушие к отечественному флоту, к славным боевым традициям, к высоким задачам, которые настойчиво диктовало время.

Немало осталось во флоте и людей, горячо преданных делу, прошедших боевую школу таких славных адмиралов, как Ушаков и Сенявин, однако именно этих решительных, пытливых, видавших виды моряков Александр I и Аракчеев опасались: инициативе и мужеству царь предпочитал раболепную покорность; смелому новаторству — старые закоснелые порядки; проявлению воли и находчивости — беспрекословное подчинение начальству. Фрунт, муштра, бессмысленные порядки казарм и плацев должны были, по расчетам царя и Аракчеева, подавить малейшие проявления вольнодумства, живую, самостоятельную мысль, протест против деспотического реакционного режима.

Будто забыли и царь, и временщик о подвигах русских моряков в Отечественную войну 1812 года, о том, как гнали моряки французов по реке Аа до самой Митавы и захватили этот город, как под огнем крепостной артиллерии Данцига отважно исполнили они свой ратный долг, как у берегов Голландии топили они и захватывали наполеоновские суда, как славный морской гвардейский экипаж, начав свой путь в Москве, одним из первых вышел на улицы Парижа…

Англичане, привыкшие считать себя лучшими моряками, и те признавали высокое искусство, отличную выучку и доблесть русских моряков. В книге «Путешествие в Санкт-Петербург в 1814 году с заметками об императорском русском флоте» английский флотский хирург писал: «Вообще говоря, русские моряки обладают всеми данными для того, чтобы занять первое место среди моряков мира, — мужеством, стойкостью, терпением, выносливостью, энергией».

Не попечительством Александра, не полицейским надзором Аракчеева — верностью славным традициям адмирала Ушакова был силен русский флот и в начале XIX века… Но Головнин видел, что засилье крепостников, карьеристов, доносчиков, солдафонов и казнокрадов может превратить грозные эскадры России в груду гнилого леса и пеньки. Протестовать? Но кому же адресоваться? Разве морскому министру маркизу Жану-Франсуа де Траверсе, прованскому дельцу, бежавшему в Петербург в дни Французской революции? Траверсе не поймет, да и не захочет понять: что ему, чужеземцу, до русского флота?

Был еще такой: вице-президент коллегии Адмиралтейства граф Кушелев… Этот по-прежнему гордился дружбой с Павлом I и не в меньшей мере своим происхождением. Еще бы! Двух его недальних предков, усмирителей народного восстания, повесил Разин Степан… С барским недоверием смотрел желчный недоучка на русский флот. Он думал, что приносит флоту неоценимые услуги, переводя с французского ненужные, устаревшие руководства по морскому делу…

К этому графу Головнин, конечно, не пошел. Не особенно обрадованный производством в капитаны 2-го ранга, он сел за отчеты и донесения и, помня совет Петра Рикорда, стал «перечитывать» свой японский «дневник» — прядь разноцветных ниток с бесчисленными узелками.

Нет, не забылась ни одна подробность пережитого, уверенно скользило по бумаге перо — в скромной комнатушке, снятой на время, до самого рассвета не гасли свечи…

В следующем, 1815 году в одном из лучших русских журналов «Сын отечества» Головнин рассказал о своем путешествии в Японию… А еще через год «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812, 1813 годах с приобщением замечаний его о Японском государстве и народе» вышли отдельной книгой.

Никогда не помышлял Головнин о каком-либо литературном успехе; этот труд он считал своим долгом: в России, да и в Европе, так мало знали о далекой восточной стране, — он должен был развеять и домыслы миссионеров и легенды голландских торгашей.

Но книга безвестного флота капитана прогремела на весь Петербург, на всю Россию, на всю Европу. Она была переведена почти на все европейские языки, и было отчего растеряться скромному капитану; у подъезда дома, в котором он жил, толпами собиралась морская молодежь, и каждый из этих юношей считал высокой честью знакомство с героем мореходом.

Свободное время Головнин проводил в семье Степана Лутковского, бывшего екатерининского офицера, с которым познакомился вскоре по возвращении в Петербург. Сыновья Лутковского учились в Морском корпусе; для них Головнин был не только пытливым исследователем, искусным моряком, но и романтичным героем, открывателем далеких, неведомых земель… Случалось, они засиживались у камина допоздна и Головнин «дочитывал» молодым морякам те, оставшиеся нерасшифрованными для книги, узелки, которые по-прежнему бережно хранил в нагрудном кармане. Мог ли подумать в плену, на Мацмае, Головнин, что эта цветная прядь, свидетельница бессонных ночей, горьких дум, тоски и страданий, станет свидетельницей и его счастья… Сестра Лутковских, синеглазая белокурая Дуня, молча восторженно слушала капитана. Однажды она сказала:

— Завидую своим братьям… Скоро они получат назначение на корабли и отправятся в рейс. Жаль, что мне не судилась такая же судьба…

Он слышал, как громче и чаще ударило сердце.

— А вспомните, Дуня, спутницу русского морехода Григория Ивановича Шелихова — Наталью… Она не устрашилась дальней дороги: вместе с ним ушла за океан и жила на острове Кадьяке.

— То была Наталья Шелихова…

Он сказал очень тихо:

— Разве испугалась бы таких же испытаний… Евдокия Степановна Головнина?..

Глаза ее смотрели ласково и открыто.

— Нет, не испугалась бы, Василий Михайлович.

Вскоре в доме Лутковских стали готовиться к свадьбе. Уже был назначен день торжества, но неожиданно Головнина вызвал в морское министерство сам маркиз де Траверсе. Он сказал:

— Вы назначаетесь в плавание на военном шлюпе «Камчатка». Сборы должны быть краткими: еще в августе этого года «Камчатка» отправится в поход.

— Это в пределах Балтики? — спросил Головнин.

Траверсе смотрел на него знающе, хитровато.

— Пожалуй, вы хотели бы, чтобы это было в пределах Балтики?

— Нет, почему же, — возразил Головнин. — Я готов к любому походу…

— А ваши петербургские неотложные… ну, личные дела?

— Для меня важнейшие дела — флотские.

— Очень похвально! — с улыбочкой молвил Траверсе. — Шлюп «Камчатка» должен проследовать к берегам Северной Америки, где вы проведете ревизию Российско-Американской компании, затем сделаете гидрографическое описание Командорских островов и возвратитесь в Кронштадт.

Головнин козырнул:

— Есть!..

— Письменные инструкции получите завтра.

Они простились. Лишь на несколько минут Головнин зашел к Лутковским, сообщил о своем назначении и отправился на шлюп.

26 августа 1817 года тридцатидвухпушечная «Камчатка», с командой в сто тридцать человек, покинула Кронштадт.

Были среди офицеров шлюпа молодые, еще неизвестные моряки — Федор Петрович Литке, Фердинанд Петрович Врангель и коллежский асессор Федор Федорович Матюшкин — товарищ Пушкина по Царскосельскому лицею. Это ему поэт посвятил взволнованные строки:

Счастливый путь!.. С лицейского порогаТы на корабль перешагнул шутя,И с той поры в морях твоя дорога,О волн и бурь любимое дитя!

Моряки «Камчатки» изведали в этом двухлетнем кругосветном плавании и ярость океанских волн, и мертвые штили тропиков, ледяное дыхание Антарктики у мыса Горн, и снежные штормы у берегов Аляски… Когда, обогнув планету, «Камчатка» снова салютовала Кронштадту, Головнин знал, что, кроме доклада об успешном завершении порученных ему исследований, он мог бы рапортовать и о славном пополнении личного состава флота. Он был внимателен к людям и верил в будущее этих трех молодых моряков — Матюшкина, Литке, Врангеля… Время показало, что он не ошибся: на разных широтах земли все трое явили пример великого трудолюбия, настойчивости и воли, тех качеств, которые он воспитывал в них и закалял.