Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Но он даже в мыслях не допускал намека на сделку. Не уклонялся с пути ни на дюйм, ни на сантиметр.

Он был национальным немецким писателем, продолжал болеть болями своей обесчещенной отчизны, своего обманутого народа. Он говорил правду, одну правду и только правду. Никогда не пугался озлобленного воя врагов. И стойко выносил то, что иной раз выдержать гораздо труднее, — вызванные его глубинным проникновением в действительность, смелостью мысли, новизной почерка нередкую разноголосицу частичного или полного непонимания в стане друзей и единомышленников.

Оставался верен себе, не покривил совестью, не уступил давлению обстоятельств. А не это ли и есть высшее из возможных проявлений стойкости борца — мужество духовное, — предполагающее постоянное подвижничество, изо дня в день.

Такое мужество есть своего рода духовный педантизм в соблюдении профессиональной чести, долга и самого назначения художника. И в этом смысле Брехта безусловно следует поставить на одно из первых мест среди его современников.

Но вот факт, казалось бы, иного рода.

В подробностях и с присущим ей запалом, изнутри самой романтики журналистского прошлого, передавала этот эпизод во время упоминавшейся встречи Рут Берлау… Красная Рут, Пылающая Рут…

Она была непосредственным участником происходившего, и даже за давностью лет хлесткие выражения срывались с ее уст в соответствующем месте рассказа. Брехт сам учил правде, а правда не знает исключений и распространяется на всех.

Прямота и нелицеприятность, может быть, первейшее свойство «брехтовца», по которому сразу узнаются люди, долго работавшие с писателем. А у Рут эти качества были в крови. И она не забыла сослаться вдобавок и на знаменитую «рабочую кепку, сшитую у лучшего берлинского мастерового», и на верность «многим женщинам» и т. д., хотя кто уж, как не она, ценила Брехта и самозабвенно протрудилась с ним два десятка лет.

Но ограничусь, пожалуй, лишь напечатанной версией события, как оно кратко и бесстрастно изложено в справочно-биографическом издании «Брехт: Хроника. Даты жизни и творчества».

Речь идет о поездке на один из международных конгрессов в защиту культуры летом 1937 года. В справочнике читаем:

«Лето: Брехт с Рут Берлау едет в Париж на Международный писательский конгресс, главная тема которого — отношение деятелей культуры к гражданской войне в Испании. Конгресс продолжится в Мадриде. Поездку туда Брехт рассматривает как слишком опасную, он пишет речь, которая будет оглашена (Собр. соч., т. VIII, с. 247–250). Рут Берлау брехтовская «осторожность» кажется утрированной, она присоединяется к Михаилу Кольцову и летит с ним в Мадрид… Из-за своих опасений Брехт причисляется к «трусливым людям» («Brecht — Chronik. Daten zu Leben und Werk». Zusammengestellt von Klaus Völker, Carl Hanser Verlag, München, 1971, S. 68–69).

Почему он поступил так? Почему, написав незадолго перед тем пьесу «Винтовки Тересы Каррар», посвященную испанским событиям, не пожелал еще и символически засвидетельствовать свою поддержку сражающимся республиканцам личным присутствием на конгрессе в осажденном Мадриде?

Неужели сомнительно замаячивший шанс пострадать при бомбежке или обстреле пугал его больше, чем мужественно избранный жребий, при котором он ради тех же самых идеалов добровольно сжигал жизнь изо дня в день?

Не будем ворошить подробности давнего события. Ответим в принципе.

Брехт не выносил риска, который, с его точки зрения (всегда ли обоснованной, верной или нет — дело другое), почему-либо казался ему недостаточно оправданным, излишним.

Иногда он даже подчеркнуто и демонстративно, в глазах многих, старался избежать опасности или серьезной угрозы, если только они не вытекали из внутренней логики того дела, в котором он, по его мнению, был незаменим и неподставим. Если они, с его точки зрения, не определялись точным существом и собственным развитием нравственных обязательств и этических норм, которым он вызвался следовать.

Одним словом, если события не разворачивались, в его понимании, на том участке борьбы, который в силу своего жизненного призвания, убеждений и совести обеспечивал именно он и где в ход могло быть пущено оружие, в котором он чувствовал себя мастером.

Все опасности и угрозы прочих видов он старался заблаговременно отклонить, обойти или миновать. Он рассматривал их как своего рода стихийные бедствия, способные нарушить естественный ход земного существования, способные прервать и помешать исполнить главное дело жизни.

И он старался своевременно угадать возможные петли судьбы, дальновидно упредить их, шарахнуться и бежать от надвигающейся беды, как от камнепада в горах.

Возможно, при этом зрение подчас изменяло. И внутренние импульсы и ориентация срабатывали не всегда точно.

Но Брехт не боялся попасть впросак. Его не пугала даже перспектива показаться смешным. (Спустя короткое время в рассказе «Раненый Сократ» Брехт и сам шутливо живописал ситуацию, как мудрец бежит с «поля брани».) Он полагал, что лучше проявить дальновидность на определенном пути и пускай переусердствовать, чем недостараться, допустить непоправимое, когда будет поздно. Посмеяться же еще успеем!

Не всякого рода геройство было для него проявлением героизма. Главное мужество искателя истины он усматривал в том, о чем написал подробно в рассказах «Плащ еретика», «Раненый Сократ», «Опыт» и прежде всего, конечно, в пьесе «Жизнь Галилея».

Во всяком случае таким он был. И подтверждающих тому фактов можно привести немало.

В ночь с 27 на 28 февраля 1933 года нацисты подожгли рейхстаг, развязав кампанию открытого массового террора и физического уничтожения своих политических противников.

Рейхстаг горел… Огонь и летучие искры осветили ночное небо города и поволокли по нему клубы багрово-черного и ядовито-зеленого дыма. Пожарная и полицейская суета затеялась вокруг куполообразного здания, с многоножием массивных ребристых колонн, придающих всей серокаменной казенной громаде под изогнутым панцирем, торчащей в дрожи фантастических розовых отблесков, отдаленное сходство с живым страдающим чудищем. Толпы полусонных людей, море лиц, голов, глаз, затопили оконечность улицы Унтер-ден-Линден, теснясь у Триумфальной арки Бранденбургских ворот.

В тот момент подлинный смысл происшедшего, конечно, открылся далеко не всем и отнюдь не сразу. Так было даже и в последующие дни.

По Берлину, например, еще с неделю бродил певец и популярный актер Эрнст Буш, один из друзей Брехта, исполнитель песен на его стихи и центральной роли в нашумевшем незадолго перед тем фильме из жизни безработных «Куле Вампе» (Эрнст Буш сам рассказывал об этом во время нашей берлинской встречи в конце сентября 1975 года).