Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

Ни-че-го… Ни-че-го, — хрустела собака костью. Назавтра она улетела, оставив Дениса на попечение Хельге. Представит их вместе и ничего не почувствует. Пусть себе. Она даже готова держать свечку. Даже пикантно. Она ужаснётся своим мыслям, но опять как бы со стороны. Подобное излечилось подобным, падение падением. Тяжкое бремя ревности обернулось незнакомым дурным состоянием беспредельной вседозволенности, где то, что ей прежде представлялось не то чтобы отвратительным — она не была пуританкой, — но просто постыдным мартовско-кошачьим синдромом, недостойным человека, — от чего она, во всяком случае считала себя полностью застрахованной, как от выгребной ямы где-то на задворках бытия, — вдруг станет к себе манить именно своей постыдностью и непристойностью. И спешащие к самолёту мужчины, которых она раньше в упор не замечала, разве что у кого нос на затылке, стали притягивать её взгляд то мощной багровой шеей, то волосатыми руками, то резким запахом курева или пота.

Самолёт летел к Москве, а она, откинувшись в кресле в мучительно-сладкой полудрёме, кралась к этой отвратительной яме, набитой жадно тянущимися к ней руками, мокрыми ртами, потными безликими телами, извивающимися, как змеи, шла, дрожа от страха и нетерпения, сбрасывая на ходу одежду, предвкушая со сладким ужасом, как эти отвратительные безликие руки, когти, рты, исступлённо хрюкая и сопя, растерзают её в клочья.

Это не была сладостно-вожделенная грёза о ком-то конкретном — это видение было ей сладостно именно своей мерзостью, ужасом и безликостью — какая-то кровавая массовка из низкопробного триллера, болезненное наваждение, от которого она не то чтобы не могла, но не хотела избавиться.

Через несколько часов, окунувшись с головой ещё в одну бездну, на этот раз беспросветных дел, она опять вылечит бездну бездной и посмеётся над той дурью, и забудет про неё. Пройдёт неделя-другая, и вот однажды утром…

— Жанна, я только с самолёта. Денис со всеми будут послезавтра, вечером лечу к своим… Остановился тут у одних, все на работе. Слушай адрес.

Кравченко тараторил, не давая ей возразить, описывая какие-то закоулки-переулки, по которым она должна рвануть, сломя голову, в его медвежьи объятия. И хуже всего была даже не наглая кравченковская уверенность, что она, бросив дела, попрётся ни свет ни заря в эти дурацкие Мневники, а то, что она сразу поняла, что да, попрётся. Та же хворь, что заставила его лететь в Новосибирск через Мневники, гнала и её через всю Москву. Машина, казалось, сама находила дорогу, она слилась со взбунтовавшимся телом Яны, требующим Кольчугина, придуманного ею советского сверхчеловека, его медвежьих ненасытных объятий, так странно и взрывоопасно соединившихся отныне в её подсознании с привычным обликом непробиваемо-сдержанного Дениса.

— Я — шлюха… — опять уже привычно констатировала она, таким примитивно-грубым и неодолимым было желание, и уже не было оправдания, что мол там, на юге, сработали стрессовое состояние, шампанское и «море в Гаграх».

Если бы ещё можно было ни о чём с Кравченко не говорить, не выяснять отношения!..

«Ты едешь пьяная, и очень бледная по тёмным улицам совсем одна…» Вот анекдот. И даже хлебнуть нельзя — за рулём. Она не знала, плакать или смеяться. Она боялась себя такую и презирала.

Дверь была приоткрыта. — Входи, я говорю по телефону, — отозвался Антон откуда-то из глубины квартиры. Щёлкнул за спиной замок. В квартире — тьма кромешная, окна глухо зашторены, как в войну. Ощупью она шла куда-то, на что-то натыкаясь, пока не наткнулась на Антона, который, едва положив трубку, обрушился на неё, как стихийное бедствие, тоже, видимо, предпочитая не выяснять отношения. От него, как от пирата, пахло морем, кубинским ромом и порохом, всё было, как тогда, разве что кромешная тьма вокруг, и не надо было ничего говорить, — она страшилась любого слова. Но Антон, умница, то ли опять был пьян, то ли разыгрывал пьяного, и с него были снова взятки гладки. И потом, когда она везла его в аэропорт, — тоже то ли спал, то ли притворялся спящим. И лишь когда объявили посадку на Новосибирск, — ожил и заговорил о делах киношных, будто и не было никаких Мневников.

И деловито-дружеский, как всегда, поцелуй в щёку. Так начался их роман, встречи на случайных квартирах, а потом и у Антона, в его двухкомнатной кооперативной хате недалеко от Ленкома, куда его наконец-то возьмут, хоть и каждый раз в любом спектакле зал будет весело оживляться при его появлении: — Павка, Павка!..

Интеллектуальная Антонова жена Нина, к тому времени уже лауреат Ленинской премии, в Москву будет наведываться раз в два — три месяца, в перерывах между сериями опытов, да и кто вообще дерзнёт их заподозрить в каких-то шашнях после доброго десятка совместных телесериалов! Общественность ничего не подозревала, ибо игра шла не по правилам. Их могли застать вместе где угодно — для всех они были чем-то вроде надоевших друг другу супругов, ветеранов на пороге серебряной свадьбы, им удастся сохранить полное инкогнито. Денис чувствовал, видимо, что у неё «кто-то есть», и даже переживал по-своему, но меньше всего подозревал Кравченко. Она совсем перестала его ревновать, но ему, похоже, не очень-то нравилась эта неожиданная свобода. В отместку он потуже натянул удила совместной творческой упряжки. Он, что называется, вошёл в творческую форму. Идеи, планы, замыслы помимо сериала с Кравченко, рождались нескончаемым серпантином, как из шляпы фокусника, и все это, разумеется, наматывалось на неё, связывая по рукам и ногам, пеленая, как кокон, пожирая — какие-то бесконечные договоры, заявки, либретто… И чем большим работоголиком он становился, тем более ненавидела она пишущую машинку. Но ничего не могла поделать, она должна была бежать в этой упряжке, которая без неё не сдвинулась бы с места. Она была Денисовой рабыней, негром, хоть и всё, слава и деньги, делились пополам, но она ничего этого не хотела, она ненавидела эти его дурацкие идеи и замыслы. Знакомое ещё со времён Лёнечки чувство тошноты накатывало всё чаще, но приходилось насиловать себя, тем более, что тяготила и вина перед Денисом.

Постепенно возбуждающий гибрид Денис-Антон иссяк и устарел, Кравченко становился в её глазах просто Кравченко, она охладевала и уже радовалась, что тело вновь обретает свободу. Антон был очень одинок в Москве, несмотря на фантастическую свою популярность, в её к нему отношении появилось нечто материнское, тем более что свекровь окончательно узурпировала Филиппа, нещадно его баловала. Раздражение против свекрови распространялось и на сына, его место всё более занимал Антон, которого хотелось воспитывать и опекать.

Он читал ей свои басни про разных зверюшек — она слушала с удовольствием и советовала начать всерьёз писать для детей. Но странно — чем теплее она относилась к Антону-человеку, тем холоднее отзывалось тело на его прикосновения. Яна ликовала, предвкушая свободу, но разбуженная чувственность давала о себе знать, — однажды Кравченко, приревновав её без основания, едва не отлупил. Обретая душевную близость с Яной, он терял её тело. Антон инстинктивно понял это и выбрал второе. Эпоха искренности кончилась, Кравченко перестал быть Кравченко, перестал быть Кольчугиным, но и Денисом он уже не был. Он затеял новую любовную игру с переодеваниями, перевоплощениями, со сменами декораций, проявляя не только незаурядное актерское, но и режиссёрское, литературное и живописное дарование, он будил её воображение, заставляя участвовать в этих экзотически-эротических спектаклях в своей малогабаритной квартире. Яна поначалу отбивалась, но постепенно втянулась, увлеклась, слишком поздно заметив новую искусную кравченковскую ловушку. Чтобы опять поработить её, вернуть утраченную было власть.

— Павка! Павлик, — посмеивался с любовью зал. Великий актёр Кравченко мстил ей за этого придуманного Павку, погубившего его дар, карьеру. Обречённый навеки оставаться Кольчугиным в глазах публики, он гениально менял маски, преображался в любовных играх с нею и ликовал, когда и она, переставая быть собой, чувствуя, что теряет рассудок, испытывала наиболее острое наслаждение. Их роман мог бы, наверное, послужить темой для докторской диссертации какого-либо фрейдиста, психиатра и сексолога. Денис-Яна-Антон. Она увязала всё глубже в этом бермудском треугольнике.

Чем прекраснее и благополучнее становилась её тогдашняя жизнь — популярность, достаток, благополучная по нынешним меркам семья, бомонд, любовник, премьеры, просмотры, вечеринки, семинары в Репине и Болшево — всё это было у неё, как и у многих других в годы застоя, — советская власть досаждала разве что очередями да цензурой. Но чем благополучнее становилась жизнь, тем тошнее ей становилось. Полноценная творческая, деловая, материальная и чувственная жизнь — как скажут в начале девяностых — вожделенный набор состоявшейся судьбы, успеха — все это у неё было в семидесятых, и именно тогда она это уже люто ненавидела.