Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

— Зейдль остался доволен, что я так хорошо выгляжу, — радостно сообщил он. — Но он не на того напал. Первым делом я написал ему перечень всех моих заболеваний. А потом, понимаете ли, мой сын хочет со мной встретиться, — беззаботно продолжал Гесс. — Вы видите в этом какой-нибудь смысл?

Когда я кивнул, он продолжил:

— Да, в качестве награды. Если он сдаст государственный экзамен по архитектуре на четверку, в награду ему будет позволено повидаться с отцом.

Я остолбенел.

— В награду? — повторил я. — Но он уже не маленький ребенок, которого нужно поощрять.

Гесс в свойственной ему манере улыбнулся собственным мыслям.

— Ширах придерживается того же мнения. Но будет именно так. Я уже сосчитал: раз, два, три.

— Раз, два, три — что это значит? — не понял я.

— Когда произносится «три», — пояснил Гесс, — решение принято бесповоротно. После этого его нельзя изменить.

Я сказал Гессу, что на месте его сына обманул бы: при необходимости подделал бы табель с отметками, лишь бы увидеть отца.

— Я уже думал об этом, — ответил Гесс. — Некоторое время назад я написал сыну, что в случае обмана он точно не увидит меня. Он просто зря потратит деньги на поездку в Берлин.

— Так было и раньше? — поинтересовался я. — Если вы принимали свое решение, сосчитав до трех, вы его не меняли, даже если возникали новые обстоятельства?

Гесс жестко кивнул головой.

— Никогда. По-другому нельзя.

Позже я вспомнил, как Гитлер говорил, что даже когда они вместе сидели в Ландбергской тюрьме, Гесс иногда во время спора не шел ни на какие уступки, используя эту формулу.

18 ноября 1964 года. Сегодня писал письмо и вдруг услышал в коридоре Летхэма. Я поспешно и нервно засунул все бумаги в кальсоны. Потом, когда я пошел за едой, у меня возникло неприятное чувство, что Летхэм смотрит прямо на выпирающее место. Вернувшись в камеру, я спрятал бумаги между матрацами и засунул носовой платок под брюки вместо выпирающих бумаг. Когда я принес пустую посуду, Летхэм не обратил на меня никакого внимания. Я даже расстроился. Ведь я уже представил, как он подозрительно, но с напускным добродушием покажет на выпирающее место, а я похлопаю себя по штанам и вытащу носовой платок с возгласом: «А я везде его искал!»

19 ноября 1964 года. Жалобы Гесса французскому генералу неожиданно принесли результаты. По решению Дирекции мы имеем право на тетрадь из 196 страниц для наших записей. По размеру, подсчитал Гесс, она соответствует двенадцати прежним тетрадям. Теперь он каждый день часами переписывает свой старый блокнот, который, в свою очередь, состоит из отрывков из его старых тетрадей.

20 ноября 1964 года. Со сторожевой вышки ветром унесло в сад листок с инструкциями для охранников от четырех государств. Огнестрельное оружие разрешается использовать, только если кто-то снаружи пытается проникнуть в сад силой; для самозащиты, только если заключенный и его сообщники угрожают жизни солдат; в случае попытки побега, только если нет другого способа помешать, и даже тогда охранники должны только обездвижить заключенного. Убивать его не разрешается ни при каких обстоятельствах.

22 ноября 1964 года. Читаю «Сатирикон» Петрония, написанный в I веке н. э. И я спрашиваю себя, дает ли это описание невоздержанности, испорченности и низости точное представление о нравах Древнего Рима во времена Нерона. Ведь, в конце концов, империя процветала на протяжении многих веков, прежде чем окончательно распалась. Тот же глубокий пессимизм и то же осуждение своей эпохи можно найти и у Горация, Марциала, Персия, Ювенала и Апулея. Словно существует какой-то закон, что каждое поколение должно порицать свои нравы и прославлять традиции прошлого. Однако в глазах следующих поколений эта испорченность должна принимать невероятные размеры. Нужно помнить об этом. В моем случае это важно вдвойне, поскольку я ничего не знаю о внешнем мире. Таким образом, я задаю себе вопрос: такова ли сейчас жизнь, как ее описывают в современных романах, которые я читал все эти годы, в пессимистичной литературе от Бёлля до Вальзера, и правда ли, что внешний мир погряз в трясине порока, что в нем господствуют конформизм, нацистская психология и посредственность?

24 ноября 1964 года. Сегодня прочитал в «Ди Вельт», что генеральный прокурор земли Гессен предложил награду в 100 000 марок за поимку Бормана. Говорят, имеются сведения, что он находится в Южной Америке. Я пытался представить, что произойдет, если мне придется встретиться на суде с Борманом, моим некогда злейшим врагом. В этот момент невысокий, плотный, круглолицый Садо открыл дверь в мою камеру и с ухмылкой спросил:

— Кстати, сколько вам еще осталось сидеть?

Разумеется, Садо прекрасно это знает. Не дождавшись моей реакции, он продолжил:

— В газетах пишут, что ваш друг Борман все еще жив и что раскрыли новые преступления. Как он выглядел?

Пытаясь вызвать в памяти образ Бормана, я задумчиво посмотрел на Садо. Неожиданно меня осенило. Словно на меня снизошло внезапное озарение, я воскликнул с напускным волнением:

— Нет, неужели это возможно? Боже мой… Боже мой, невероятно! Вы называете себя Садо?

Он тупо смотрел на меня. Потом взял себя в руки.

— Конечно, меня зовут Садо, номер пять. В чем дело?

Я многозначительно улыбнулся, придав себе слегка безумный вид.

— Ну конечно. То же лицо, коренастая фигура, тот же рост. Идеально подходит. Только волосы… ну да, они были выкрашены.

После небольшой паузы, во время которой он выжидающе смотрел на меня, уже немного напуганный, я весело ткнул его в грудь.

— Ну и ну, блестящая идея! Как вам это в голову пришло?

Садо ошеломленно посмотрел на меня.

— Что пришло в голову, ради Бога?

— Вы — Борман! В вас всегда было что-то знакомое. Не могу не признать — это гениально. Правда, никому и в голову не придет искать вас здесь. В Шпандау!

Сначала Садо чуть не впал в панику. Но через несколько секунд гневно вспыхнул и захлопнул дверь. Надеюсь, на некоторое время я избавился от его шуток.

1 декабря 1964 года. Свидание с женой. Осталось всего два Рождества в разлуке.

16 декабря 1964 года. Переворачивая кучу компоста, я нашел свернувшегося в клубок ёжика, который устроил себе там гнездо и впал в зимнюю спячку. Я осторожно переложил его в тачку и перевез в другую кучу компоста на дальнем конце сада. Теперь я набросаю на него листья.

19 декабря 1964 года. Сегодня мне передали фотографию. Я не мог понять, кто из моих сыновей на ней изображен, и совсем запутался. Потом прочитал письмо Эрнста и узнал, что это я в детстве.