Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма - Игорь Святославович Филиппов

дробление в результате деления семейного имущества между наследниками, инфеодации и дарений церкви. В ходе этого процесса судебно-административные повинности окончательно утратили первоначальную суть, превратившись просто в очередной платеж, практически неотличимый от тех платежей (кстати, также дробившихся), что были обусловлены поземельной зависимостью. Более того, известны случаи, когда качественно менялась их экономическая форма. Так, дозорная, извозная, посыльная, строительная службы, бывшие когда-то обязанностью всех свободных людей, переносились на поля и превращались в барщину. По-видимому, одновременно увеличивалась тяжесть этих повинностей. Это особенно очевидно на примере альберга. Первоначально он не был фиксированным: предполагалось, что свободный человек должен оказывать королевским служащим гостеприимство тогда, когда до него доходит очередь, и по мере необходимости. Поскольку шателен объезжал свои владения и требовал постоя чаще, чем государственный чиновник прежних лет, сеньориализация этой повинности многократно увеличила ее тяжесть, и в дальнейшем размеры ее оказались сопоставимы с размерами среднего чинша.

Увеличение удельного веса этих платежей в общей сумме повинностей, возложенных на того или иного крестьянина, способствовало сближению как уровня эксплуатации, так и социального статуса различных по происхождению и положению групп южнофранцузского крестьянства. Социальные, тем более имущественные различия в его среде никоим образом не исчезли, однако возникновение юрисдикционной сеньории способствовало преодолению их принципиального характера и тем самым явилось заключительным аккордом в становлении феодально-зависимого крестьянства как класса.

Глава VII.

Отношения собственности

1. Общие замечания

Категория собственности принадлежит к числу наиболее богатых в познавательном плане и наиболее мистифицированных — в историографическом.

На одном полюсе — старое, как мир, и плоское, как древние модели мира, понимание собственности как права на вещь. В принципе, оно совершенно адекватно, но ему недостает социальности, а значит и историзма, и, несмотря на оговорки и частные наблюдения, право собственности на вещь мыслится обычно как вневременное понятие. И постольку, поскольку, применительно к той или иной эпохе, использование этого понятия признается правомерным, оно предстает статическим и малоинформативным. Как уже отмечалось, в последние десятилетия дискуссии ведутся вокруг таких вопросов, как степень сохранности в раннее средневековье древнеримских латифундий или соотношение крупного и мелкого землевладения, но никак не об изменчивости самого феномена собственности, его границ, внутренней структуры и социального содержания.

На другом полюсе — социологическое понимание собственности, нашедшее наиболее законченное выражение в марксистском обществоведении. В основе его взгляд на собственность как на отношение между людьми по поводу вещей, а значит — отношение, меняющееся от одного общества к другому. В силу этого категория собственности приобрела в марксистской историографии совершенно исключительное значение, непонятное ученым, привыкшим мыслить в иных парадигмах. Однако, отстаивая эту позицию, историки-марксисты слишком часто давали повод для недоумения, поскольку, вопреки декларируемому историзму подхода к феномену собственности, никак не объясняли, чем же одна историческая форма собственности отличается от другой. Отличается не в силу принадлежности конкретной эпохе, с ее конкретными экономическими, социальными, политическими и иными характеристиками, а именно как система правоотношений, чью изменчивость как раз и надлежит проанализировать и описать. Парадоксальным образом, в этом отношении, марксистская трактовка собственности не так уж далеко ушла от той, которую марксисты привыкли критиковать: в обоих случаях внутренняя структура понятия обычно остается за скобками исследования.

С сугубо научной точки зрения, неготовность к такого рода анализу была следствием недостаточно глубокого понимания проблемы соотношения экономики и права и смешения понятий, присущих этим дисциплинам. Но не меньшую роль сыграли импульсы, идущие, если не из реальной жизни советского общества, то из ее идеологической интерпретации. Одна из главных ее особенностей состояла в подмене экономических понятий юридическими, и наоборот. Речь идет как об очевидных категориальных двусмысленностях, например, связанных с употреблением понятия "закон" (плановое развитие экономики как "основной закон" социализма — и закон о плане развития на ближайший год или очередную пятилетку), так и о более закамуфлированных случаях подмены понятий, требующих специального рассмотрения. Проблема соотношения научной и бытовой лексики актуальна и для зарубежной историографии, развивавшейся в других, но отнюдь не менее идеологизированных условиях. Этот весьма деликатный вопрос следует рассматривать применительно к каждой национальной историографии в отдельности. Я посчитал возможным ограничиться кратким анализом отечественной традиции.

Как известно, теоретическое обоснование возможности социалистической революции в России зиждилось на допущении того, что смену общественноэкономической формации можно ускорить путем захвата политической власти и ее использования для радикального передела собственности. Это допущение подкреплялось соображениями пропагандистского толка, поскольку для того, чтобы поднять народные массы на революцию, нужно было выдвинуть понятные этим массам лозунги. Лучшим, с этой точки зрения, лозунгом было именно перераспределение собственности, но никак не смена способа производства. При таком положении вещей, понятию "собственность" суждено было стать центральным понятием революционного процесса — ив его реальной ипостаси, и в его осмыслении, притом не только народом, но и вождями и идеологами революции. Классический марксизм, ставивший во главу угла идею способа производства и медленного спонтанного вызревания новых экономических отношений в недрах старых, приводящего в конце концов к социальной революции, — оказался невостребованным. Научные категории оказались контаминированы обыденной лексикой и в значительной мере ею подавлены.

Суть новых представлений об обществе была сформулирована в 1938 г. И.В. Сталиным в статье "О диалектическом и историческом материализме". Отталкиваясь от ранних работ К. Маркса, написанных задолго до того, как он приблизился к "тайне капиталистического производства", И.В. Сталин отождествил понятия "отношения собственности" и "производственные отношения". В результате появилась серия чеканных формулировок, характеризующих пять известных истории типов производственных отношений и гласящих, что основой соответствующего типа производственных отношений является собственность господствующего класса на средства производства[3416]. Войдя в "Краткий курс" истории ВКП(б), это положение определило (прямо или опосредованно) социологические представления нескольких поколений советских ученых, последние из которых в подавляющем большинстве даже не подозревали о родословной этих представлений, хотя и задавались порой вопросом об их соответствии марксизму.

Принятие этого положения имело катастрофические последствия для отечественного обществоведения, вынужденного приспосабливать к нему не только факты социальной истории, но и самый смысл таких ключевых слов, как "собственность" и "производство". Из этих интеллектуальных усилий возникло представление о двояком понимании категории "собственность" (юридическом и экономическом), невероятное, с точки зрения любой теории, претендующей на научную логику, и прочно блокировавшее разработку понятийного аппарата