Сотворение мира.Книга вторая - Закруткин Виталий Александрович

— Дело не в умственных способностях убийцы президента, они меня мало интересуют. Дело в том, что выстрел Горгулова может привести к внезапному охлаждению отношений Франции с Россией, чему, впрочем, были бы весьма рады некоторые наши министры. Я говорю об этом с глубоким сожалением, потому что именно сейчас интересы нации и ее будущее властно Диктуют нам необходимость не только не порывать с Россией, но и поддерживать с ней самые дружеские связи, особенно в нынешней обстановке…

— С большевистской Россией? — усмехнувшись, спросил Дельвилль. — С Россией, которой правит жаждущий мировой революции красный империалист Иосиф Сталин? Вы об этой России говорите, господин генерал?

Генерал Ле Фюр, презрительно поджав губы, медленно раскурил надушенную сигарету.

— Да, молодой человек, я говорю именно об этой России, и мне очень жаль, что вы в своем ослеплении видите нисколько не дальше, чем очаровательная мадемуазель Катрин, которая по-женски жалеет казненного убийцу. Но мадемуазель Катрин это простительно, — генерал элегантно склонил голову и посмотрел на Катю Бармину, — вам же, мсье… мсье…

— Альбер Дельвилль, — слегка краснея, подсказала Катя.

— Вам же, мсье Дельвилль, следовало бы видеть дальше, видеть хотя бы то, что делается совсем близко от границ Франции.

— Что вы имеете в виду, господин генерал?

— Я имею в виду то, что сейчас творится за Рейном! — резко и твердо сказал генерал. — Нацисты Гитлера набрали уже такую силу, что вот-вот дорвутся до власти, причем не без покровительства старого и убежденного противника Франции германского президента фельдмаршала Гинденбурга. Это будет очень опасная для нас власть. Я достаточно внимательно читал книгу Гитлера «Моя борьба» и, поверьте мне, отлично понимаю, куда устремит свои взоры этот весьма незаурядный авантюрист, с каждым днем приобретающий в Германии все больший авторитет.

Не меняя презрительного выражения лица, генерал Ле Фюр снова задержал свой взгляд на Дельвилле.

— Именно поэтому, молодой человек, я, как профессиональный солдат, вынужден смотреть не на идеологию Сталина, которой я, как вы понимаете, нисколько не разделяю, а на его армию, которая достаточно сильна. Вот почему вероятность охлаждения наших отношений с Россией меня беспокоит и тревожит…

Максим Селищев слушал генерала Ле Фюра, стараясь не проронить ни слова. Ему понравился этот рассудительный, умный человек, высказывающий свое мнение открыто и прямо, а в его словах Максим почувствовал неподдельную тревогу.

Поздно ночью, поднявшись в свою мансарду, Максим сел писать письмо Тае. И хотя он понимал, что его скорое возвращение в Россию невозможно, что, может быть, он никогда не увидит любимой дочери, все же где-то в глубине его души еще теплилась слабая, почти угасающая надежда, и в конце письма он, называя Таю ласково и немного шутливо, так, как заочно называл ее, когда она была ребенком, — «люлькой», «лялькой» и «маленькой Тайкой-болтайкой», — написал:

«Теперь, Тая, ты стала большой девочкой, и с тобой можно говорить как с умным, взрослым человеком… Ты, должно быть, знаешь, что на мне лежит вина за то, что я, не разобравшись в событиях, оказался с теми, кто пошел против народа. Сознание этой вины не дает мне покоя. С тех пор, как я не по своей воле (меня увезли тяжелораненым) покинул родину, я многое понял и сейчас хочу только одного: вернуться домой. Я готов искупить свою вину чем угодно, даже жизнью. И может быть, судьба пошлет мне возможность доказать своему народу, что я не враг ему, а только человек, однажды в жизни совершивший ошибку.

Верь, моя ненаглядная лялечка, что я очень люблю тебя и нашу русскую землю, верь, что я вернусь, обязательно вернусь, возьму, как бывало, тебя на руки и понесу далеко, далеко, и мы уже не расстанемся с тобой никогда…»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Дальневосточный экспресс почти безостановочно мчался на запад, оглушительно грохоча в туннелях и на мостах и оглашая тайгу и теснины над реками протяжными гудками.

Стояли душные июльские дни и ночи, изредка воздух освежался короткими буйными грозами, проходили слабые, теплые дожди, и тогда дышать становилось легче, потом тучи таяли, уплывали вдаль, снова немилосердно жгло солнце, пассажиры открывали в вагонах все окна и томились от безделья и духоты.

Дмитрий Данилович Ставров терпел и духоту, и пыль, которая, клубилась в окнах. Он валялся на нижней полке плацкартного вагона с газетой в руках, спал или играл в карты с соседями по купе. Что касается Андрея и Гоши Махонина, то они с утра до ночи стояли у открытого окна, серые от пыли, усталые от бесконечной тряски, но веселые и оживленные. Гоша Махонин, лукаво поглядывая на Андрея и обнажая в улыбке редкие зубы, непрерывно напевал слова услышанной им где-то песни:

Летели назад леса, реки, желтые поля зреющих хлебов, одинокие полустанки, а Гоша все мурлыкал свою песню о девушке из таверны и о суровом капитане и с такой же незлобивой дружеской усмешкой посматривал на Андрея.

Гоша Махонин и Каля уже твердо решили стать мужем и женой. Каля закончила школу, ей шел двадцатый год, и она собиралась поступать в учительский институт. Этому способствовало и то, что Гоша после практики в Кедровском совхозе получил назначение в Благовещенскую контрольно-семенную лабораторию, куда и решил ехать вместе с Калей.

Андрея же он всю дорогу изводил песней о девушке и капитане не без причины: в мае Андрей получил наконец долгожданный ответ от Ели Солодовой. Получив посылку Андрея и прочитав его письмо, в котором он настойчиво просил Елю выйти за него замуж, Еля долго молчала, потом ответила коротко и неопределенно: приезжай, мы поговорим с тобой и вместе об этом подумаем. Но даже такой невнятный, ни к чему не обязывающий ответ окрылил Андрея. «Еля ведь понимает, как трудно мне увидеться с нею. Для этого надо преодолеть расстояние десять тысяч километров. И если она меня позвала, значит, можно надеяться на то, что отказа не будет». Так думал Андрей, ожидая встречи с Елей, которую он не видел два года. Это ожидание заставляло его радостно волноваться, он никогда еще не чувствовал такого тревожного и светлого ощущения приближающегося счастья.

Андрей не раз уже представлял, как они с Елей будут жить. При этом его мало беспокоило то, что рассудительные, искушенные в жизни люди именовали материальной стороной. На Дальнем Востоке, где зарплата была неизмеримо выше той, какую получали рабочие и служащие центральных районов страны, Андрей был полностью обеспечен, успел приобрести новый, отличный, как ему казалось, костюм, купить хорошее ружье, велосипед и не отказывал себе в удовольствии посидеть с товарищами в столовой и выпить лишнюю рюмку водки.

К тому же, последовав совету Романа, Андрей минувшей осенью съездил в Благовещенск, побывал в сельскохозяйственном институте, где ему разрешили сдавать экзамены экстерном по программе плодоовощного факультета. Зимними ночами он сидел за книгами до рассвета, старался использовать каждую минуту и к лету сдал большую половину экзаменов с отличными оценками. Теперь до получения диплома об окончании института оставалось совсем немного.

Получив ответ от Ели, Андрей прямо сказал отцу и матери, что в июле возьмет отпуск и уедет, чтобы повидаться с Елей, и, если она согласится выйти за него замуж, вернется в Кедрово вместе с ней. Андрея сразу же поддержали Федя и Каля и — особенно горячо — тайно влюбленный в Елю Роман. Дмитрий Данилович подумал, побарабанил по своей привычке пальцами по столу и сказал:

— Ну что ж, дело твое. Семья у Солодовых хорошая. Елю твою мы давно знаем, женись, раз надумал. Человек ты теперь самостоятельный, от батьки с матерью не зависишь. И потом, я полагаю, хватит тебе кобелировать и ночевать где-то у добрых людей…

Андрей покраснел. Готовясь к экзаменам, он все ночи проводил дома за книгой, а «у добрых людей» заночевал всего один раз, причем приголубила его Аня Довган, бывшая жена Токарева, разведенная с мужем маленькая молчаливая женщина. Андрей провожал ее из клуба темным метельным вечером. Аня жила одна на дальней окраине поселка… Пока они шли, отворачиваясь от бешеного ветра и прижавшись друг к другу, замерзли так, что руки у них одеревенели. Аня пригласила Андрея погреться, поставила на стол бутылку портвейна. Они посидели у открытой печки. Аня молчала, куря папиросу за папиросой. Потом посмотрела на часы-ходики, на Андрея и сказала тихо: «Куда ты пойдешь по такой погоде? Уже второй час ночи». Она постелила постель, погасила лампу, подождала, пока Андрей лег, потом разделась, легко вздохнула и легла рядом с ним…