Ведущий в погибель - Надежда Попова

– …или будучи так же подчинены. Ты не ответила.

– Да, может; а теперь говори. Что за версия?

– Я склоняюсь к мысли о том, что Конгрегацию попросту использовали два клана (или гнезда) стригов, дабы нашими руками напакостить конкуренту. Откуда всем нам знать – быть может, в Ульме уже давно… или не так уж давно, не суть… обосновался кто-то еще, кроме Александера? И даже не один. Они осторожные твари, и скрываться, как я понимаю, умеют. Если б не то письмо, если б не тела́ на улицах – кто вообще знал бы о присутствии Арвида в городе? Да никто. Включая Александера. Он бродил по улицам не одну неделю, нарочно, почти каждую ночь, выслеживая, – и только тогда смог увидеть его. А веди он свою обычную жизнь – так и пребывал бы в неведении по сю пору. Похоже на правду?

– Пока да… А «фон» в перехваченной записке – думаешь, слуга из местного высшего общества?

– Возможно. Возможно, подчиненный ради его замка; неплохое место обитания. Возможно, так и было, пока их противники не заимели на них зуб. И теперь мы идем по следу одного из кланов; по следу, подброшенному нам членами другого.

– Но в таком случае – что ты хотел выяснить своим последним вопросом? Да, слуга может не иметь к хозяину никакой другой привязанности, кроме физиологической зависимости от его крови. Да, может вовсе его ненавидеть, но притом подчиняться. Да. Но к чему ты завел об этом речь?

– К тому, что этими вечерами мы, возможно, вслушивались не в те слова. Нам сказали «кошка», и мы пытались слушать мяуканье, а надо было услышать рычание рыси. Мы искали сообщника и потому заранее выискивали в их разговорах не те намеки, не то поведение пытались отследить. Если в нашем деле замешан слуга, он может ненавидеть стригов искренне, род человеческий любить всей душой, сам по себе такой человек будет образцом для подражания и достойным членом рыцарского братства…

– Как Эрих?

– Как Эрих. Как ландсфогт. Как фон Эбенхольц, которому до безгрешного человека, конечно, далеко, но… Как фон Лауфенберг. Этот подходит под описание лучше всех – раздражительный, высокомерный, слишком жизнерадостный для своих лет – и именно потому его я все-таки не записывал бы в первые строки перечня подозреваемых.

– В таком случае, надо пересмотреть заново все услышанное. Переосмыслить, отринув уже сделанные выводы.

– Эй, – остерегающе заметил Курт, – а кто сказал, что моя версия имеет больше прав на жизнь, чем твоя?

– Я сказала, – отозвалась Адельхайда, вновь неспешно улегшись, и недовольно пояснила: – Потому что у меня версии нет. У Александера, насколько я знаю, тоже. Возможно, мы оба не видим чего-то, что видишь ты…

– Или просто у меня более развитая фантазия и никакой узды, чтобы ее застопорить. Александер однажды уже посоветовал мне уйти в сказители.

– Твои противники, – наставительно проговорила Адельхайда, – и те выявили твой талант видеть дело в мелочах. Замечать незаметное. Тебя пытались устранить – именно потому, что это правда. Ты узнал многое и многих именно потому, что они не ошиблись в тебе – ты действительно способен схватить что-то мимолетное, что от взгляда прочих ускользнуло…

– У меня разболелась голова, – вздохнул Курт, и Адельхайда осеклась, глядя на него придирчиво из-под приподнятых бровей.

– Это к чему? – поинтересовалась она спустя мгновение. – Проснулись старые уличные привычки, Курт Гессе? По какой еще причине можно столь нагло и неприкрыто похитить у женщины ее самый весомый аргумент?.. который, к слову сказать, в твоих устах звучит крайне неубедительно.

– О, нет, – усмехнулся он, – так просто ты от меня не отделаешься. А головная боль одолевает меня, когда я замечаю то самое незаметное; замечаю – но не могу еще разъяснить самому себе, что же именно я уловил. Как, бывает, заходя в знакомую комнату, понимаешь, что что-то не так, что-то изменилось, но не можешь понять, что. Сейчас – так. А следственно, моя версия не нравится мне же самому, ergo, я не встроил в нее то, что увидел. Что, в свою очередь означает, что версия эта неверна.

– Но она выглядит логичной.

– А как тебе такая вариация: все это было затеяно ради того, чтобы отыскать Александера. Арвид сказал, что его дела в городе закончены – сказал это в ночь их встречи; быть может, это и было его дело? Закидать трупами улицы, чтобы живущий в Ульме стриг вышел на поиски чужака, раскрыл себя…

– А перехваченное послание?

– Стриг, живущий в Ульме и работающий на Конгрегацию, – уточнил Курт, и она решительно качнула головой:

– Об этом узнать невозможно.

– В самом деле? Всего один выживший в пражской зачистке, перебравшийся на жительство в Германию и увидевший Александера в компании отца Бенедикта – и конец всей конспирации. Если такой выживший, умяв пару пьяных прохожих, разоткровенничается со своими… Его, могущего опознать Александера, предположим, убили, или он ушел; и единственный способ выйти на нашего святошу – подбросить Конгрегации дело, где в одном ряду будут стоять она сама, стриги и Ульм, место обитания интересующей их личности. И смерть Хоффманна в таком случае вписывается куда как гладко – ведь реальное расследование им не нужно, и инквизитор в городе нежелателен, им надо, чтобы зашевелился Александер… Как? Выглядит логично?

– Вынуждена признать, – вздохнула Адельхайда, прижав пальцы к вискам, и, закрыв глаза, размеренно, глубоко вдохнула. – Жаль, что нельзя возвратиться в прошлое – хотя б наблюдателем, пусть ничего не изменяя, лишь заново услышав все, что было сказано за эти вечера. Быть может, впрямь на какие-то слова мы взглянули бы иначе…

– Разболелась голова? – с преувеличенным состраданием поинтересовался Курт, и она улыбнулась, приоткрыв глаза:

– Думаю, ответ «да» и в моем исполнении тоже прозвучит не особенно убедительно.

Он покинул спальню на втором этаже за час до рассвета, проскользнул по коридорам в свою комнату и рухнул на постель, не раздеваясь; в сон клонило уже давно, но обыкновение не засыпать в присутствии постороннего Курт нарушил лишь однажды – в домике Нессель, единственно по недостатку сил и по причине отсутствия выбора. Проснулся он поздно утром, когда привычные уже подвывания рога созывали к завтраку; в залу он вошел, когда все уже сидели за столом, включая Адельхайду, цветущую и бодрую, словно вся ночь проведена была ею в блаженном сне.

Фогт и фон Эбенхольц с семьей уже покинули замок, торопясь возвратиться домой к середине пятничного дня; фон Хайне, по-прежнему хмурый, сидел на своем прежнем месте, и стриг, подозрительно посвежевший, уже рассказывал что-то фон Лауфенбергу. Граф слушал его неохотно, понуро глядя в стол перед собою, и, подперев рукой голову, апатично отправлял в рот кусок за куском всевозможную снедь.