Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

Он промолчал. Иногда ему казалось — пойми она его, поддержи хоть словом, и больше ничего ему и не надо было бы. Уж слишком одиноким он себя чувствовал. Со всех сторон его окружали люди, которые не понимали его. Не хотели понять.

А Клава… Что же Клава… Ее волновали свои женские заботы… Он не винил ее. Он видел — ей тоже приходится несладко. А ведь было время, когда они понимали друг друга с полуслова, когда Афонин любил обсуждать с ней каждое событие в роте, когда он не сомневался, что всегда может рассчитывать на ее поддержку и сочувствие… И теперь иногда он думал: да как же это может быть такое, чтобы два самых близких человека и не сумели понять друг друга?.. Казалось, достаточно только найти нужные слова, только объяснить что-то важное, и все опять наладится, все вернется к прежнему.

Как раз в тот вечер, после совещания, после разноса, учиненного ему Коноваловым, они с Клавой долго не разговаривали, долго молчали, занятые каждый своим делом.

Афонин читал воспоминания маршала Рокоссовского, — мемуары всегда были его любимым чтением, они действовали на него успокаивающе, помогали отвлечься и, кроме того, как бы объединяли, сближали с теми знаменитыми людьми, о ком он читал. Он был поглощен книгой, и вдруг Клава, проходя мимо, точно невзначай коснулась его плеча.

— Верно, Леша, давай уедем отсюда… Уедем… — мягко сказала она.

Он вздрогнул и поднял голову: казалось, прежняя Клава была сейчас перед ним, только она умела прикоснуться вот так ласково и словно случайно. Он потянулся к ней, но вдруг уловил на ее лице выражение сострадания и глубокой жалости.

«Как с ребенком разговаривает», — ожесточаясь, подумал он. Он передернул плечами и снова уткнулся в книгу. Так и не состоялось в тот вечер примирение между ними.

Сегодняшняя встреча с майором Трегубовым взволновала, взбудоражила Афонина. И вовсе не потому, что он и сам мог бы оказаться на месте Трегубова, сложись его жизнь удачней, — об этом он сейчас как-то и не думал. Просто у него вдруг затеплилась надежда, что вот наконец-то появился человек, который поймет его, оценит правоту его, не может не оценить…

— Если бы ты побольше меня слушал, если бы не выкидывал свои фокусы, тоже бы сейчас командиром полка был… Чем ты хуже Трегубова? Разве меньше тебя ценили? Если бы не твой характер… — Клава все говорила и говорила, никак не могла остановиться…

5

И еще одна женщина в военном городке произносила в этот вечер почти те же самые слова.

— Не понимаю, — говорила жена майора Воронова, — почему это обязательно надо людей со стороны присылать? Как будто у нас своих офицеров не нашлось бы, достойных и заслуживающих доверия?..

— Это кого же вы имеете в виду, ежели не секрет? — отозвался майор Воронов.

— Я имею в виду своего мужа, — сказала она. — А что, если говорить серьезно, вполне могли назначить и тебя. Чем ты хуже Трегубова?

— К сожалению, командующий забыл посоветоваться с тобой, — сказал Воронов. — В следующий раз обязательно напомни ему об этом. Хорошо?

— Хорошо, — сказала она. Все-таки она понимала шутки. Вернее, знала, что, когда ее муж начинает шутить подобным образом, это скверный признак.

— И довольно об этом. Раз и навсегда, — уже сердясь, сказал Воронов.

6

Майор Трегубов медленно шел из штаба к себе домой, к своему временному пристанищу — в гостиницу. Уже темнело, стоял тот вечерний час, когда оживает казавшийся днем пустынным военный городок: вспыхивает свет в окнах казарм, красновато мерцают огоньки сигарет в солдатских курилках, толпятся раздетые по пояс солдаты возле летних умывальников.

Встречные солдаты, увидев командира полка, подтягивались и переходили на строевой шаг. И каждый раз Трегубову доставляла неизменное удовольствие эта их подчеркнутая молодцеватость, это их стремление во что бы то ни стало показать, что их родной полк никак не может быть хуже, чем тот, откуда прибыл новый командир.

Майор Трегубов перебирал события последних двух дней, и мысли его все время возвращались к Афонину. Встреча с Афониным оставила тяжелый осадок. Трегубов чувствовал себя сейчас так, как, наверно, чувствует себя человек, приглашенный в гости к милым, добрым хозяевам и вдруг неожиданно обнаруживший, что в доме у них, где-нибудь в чулане, ютится бедный родственник, чудаковатый и несчастный, с которым обходятся грубо, которого стыдятся и не приглашают к столу.

Чего стоило внешнее благополучие полка, все эти аккуратные дорожки и клумбы, если за этим благополучием скрывались истории, подобные истории с Афониным?.. Хотя Трегубов никогда не любил торопиться с выводами, суть дела сейчас представлялась ему довольно ясной. Он не сомневался в честности Афонина, он не сомневался и в том, что Афонин пострадал из-за своего характера. Конечно, критика, да еще с перехлестами, кому придется по душе? Трегубов по себе знал, как трудно бывает порой сдержаться, когда упрек, брошенный в твой адрес, кажется несправедливым, преувеличенным, как трудно бывает погасить обиду, остыть и обсудить все спокойно, взглянув на себя со стороны… А тут, видно, нашлись люди, которые ничего не хотели прощать Афонину…

И все-таки довести человека до такого состояния… Было вчера в Афонине что-то такое, что отталкивало и одновременно вызывало жалость. А уж если командир вызывает жалость, это никуда не годится. Но ведь не сам же он стал таким…

Слева от казармы, из солдатской курилки, доносились взрывы хохота.

Трегубов свернул с аллеи. Он хотел подойти незаметно, чтобы не смущать солдат, но его сразу заметили, знакомый голос скомандовал:

— Встать! Смирно!

Только теперь Трегубов разглядел, что здесь же, среди солдат, был комбат-два майор Воронов.

— Сидите, сидите, — сказал Трегубов. — А я слышу: что-то у вас здесь больно весело. Даже завидно стало. Никак не пройти мимо.

— А вы посидите с нами, товарищ майор, послушайте. Нам тут один военный свои приключения рассказывает. Как он реку форсировал. Да что ж ты, Корытин, засмущался? Ты рассказывай, рассказывай… Ну, значит, вода в танк захлестнула, а ты что же — «Караул! Тонем!» закричал?

— Да никак нет, товарищ майор… Ничего я не кричал.

— Ах, значит, молча решил тикать из машины? Втихаря, как говорится. А тебя за ноги-то кто схватил?

Солдаты хохотали, уже не стесняясь Трегубова. Видно, речь шла о какой-то хорошо известной солдатам забавной истории, которая с каждым пересказом приобретала все новые подробности, делалась все веселей. И сам Корытин, здоровый круглолицый парень, сначала сердито косился в сторону, а потом вдруг не выдержал и тоже заулыбался.

— Это, товарищ майор, ефрейтор Шпунт его за ноги схватил! — сказал кудрявый подвижной солдат, которому, видно, давно уже не терпелось вставить свое слово. — Схватил — а штаны-то у него мокрые!

— Это меня водой облило! — обиженно отозвался Корытин.

Хохот заглушил его слова.

— А разве я что говорю? — удивился кудрявый солдат. — Я и говорю — водой.

Трегубов с улыбкой смотрел на солдат, и его вчерашнее утреннее воодушевление возвращалось к нему. Они хохотали столь радостно, столь самозабвенно, пожалуй, вовсе не оттого, что история, приключившаяся с этим Корытиным, была такой уж невероятно смешной, а скорее просто от избытка энергии, от ощущения собственной силы и молодости.

— Ну, смех смехом, — сказал майор Воронов, — а выходит, есть у нас еще отдельные военные, у которых сильно развито чувство водобоязни. Чуть волна посильнее, у них уже нервишки сдают. Забывают эти товарищи, что плавающие танки делали люди не глупее нас с вами. Поняли, Корытин, для кого я это говорю?

— Так точно, товарищ майор, понял…

Майор Трегубов поднялся, и Воронов встал вместе с ним.

Некоторое время они шли молча, потом Воронов сказал, словно оправдываясь:

— Полезно иногда вот так посидеть в солдатской курилке. Меня, знаете, и супруга моя за это пилит — мало, говорит, тебе штаба, мало казармы, нет чтобы домой прийти пораньше… Да и из офицеров кое-кто считает, что все это — сплошное панибратство, балагурство какое-то, подрыв авторитета… А я вот, честное слово, верю, что один такой разговор иной раз сильнее впечатление производит, чем все наши нотации и поучения. Ведь иной солдат на гауптвахту идет — гоголем смотрит, разные там взыскания ему как с гуся вода, еще и похваляется потом перед молодыми, сколько он на «губе» отсидел… А вот смешным показаться боится! Смешным в глазах своих же товарищей показаться — это для него страшнее колесования, четвертования или чего там еще!..