БП. Между прошлым и будущим. Книга 1 - Александр Половец

— Севела, на мой взгляд, — не писатель, он — хороший, талантливый и умный документалист. А его читатель переместился вместе с ним на Запад. Что произошло оттого, что он переместился из Одессы, скажем, на Брайтон-Бич в Бруклин? Он что, полюбил Джойса? Бабель — типичный «брайтонбичевский» писатель, но здесь и Бабеля не читают. Читают Севелу.

Говорят, мы здорово пишем.Мы с донорством,а к нам — с вампирством.

И откуда вы такие беретесь?— С неба попадали.А, может, этокогда-то повешенные срываются?У нас страна чудес.У нас всё может быть.

Есть четкое определение читательского интереса — дорос он до писателя, или — нет. В России писатель демократизировался — он пошел к читателю, он становится одного с ним уровня. И — перестает быть писателем.

Однако, интересная вещь: при полном безразличии подавляющей части нашей эмиграции, существуют издательства, которые пытаются публиковать книги заведомо непокупаемые! А Проффер, к примеру, издал всего Набокова, всего Аксенова. И теперь возникли «Эрмитаж», «Серебряный век», работающие с серьезной книгой… Знаешь, здесь на одного бездарного читателя есть минимум 15 талантливых писателей! А десять из них может быть даже гениальны.

В последней моей книге есть фраза: те, кому надо ехать — сидят, а те, кому надо сидеть — едут… И всё же, поверь, при всем при том, нет у меня тоски по России — разве что по молодости, которая осталась там. И хотя здесь я чувствую себя порой, как в средневековье, — представляешь, на мостах сидят люди и взимают подать; хозяин дома проверяет, закрыты ли у меня окна, когда он топит — это в стране-то, которая побывала на луне! Но я часто ловлю себя на мысли, что уже никогда не мог бы жить там. И не только роскошную квартиру я оставил там — там остались мои стихи. Их когда-то Домбровский поставил в эпиграф к «Хранителю древностей», а цензура — сняла. Но они всё равно остались там, в России.

— Из чего твой панцирь, черепаха? —Я спросил и получил ответ:— Он из пережитого мной страха,И брони надежней в мире нет…

Этим четверостишием Халиф навсегда вписал себя в российскую литературу — его одного достаточно, даже если бы после него он ничего больше не писал…

А он пишет.

Прошли месяцы, пока я смог вернуться к заметкам, которые делал во время нашей беседы. Я позвонил Халифу в Нью-Йорк.

— Лёва, я слышал — у тебя хорошие новости…

— Да, — ответил Халиф. — Главная, пожалуй, что зазвучу по-английски: пять разных переводчиков перевели «Ша, я еду в США», адаптированного «Орфея». Сейчас переводится «ЦДЛ»… Западногерманское издательство, издавшее Карла Хансера, Бунина, Платонова, Блока, заинтересовалось синопсисами «Молчаливого пилота» и «Орфея». «Орфей» же сейчас на просмотре в «Саймон и Шустер», издающем массовыми тиражами книги в мягком переплете. В «Руссике» готовится к изданию «Молчалвый пилот». Недавно вместе с Юзом Алешковским выступал в университете в Лонг-Айленде — говорят, очень успешно.

— Так что, — спросил я его, — ты сегодня вычеркнул бы из нашего прошлого разговора? От чего-нибудь отказался бы из тогда тобой сказанного?

В трубке вознило молчание. Очень недолгое.

— Нет, — уверенно ответил Халиф, — я не отказываюсь ни от чего, сказанного мной тогда. Ни от чего, — подумав, повторил он.

Апрель, 1983 г

Глава 9

Четыре истории из жизни Игоря Губермана… и некоторые размышления по их поводу

Привычка хранить переписку складывается ненамеренно. Ну, кому из нас и когда удается ответить сразу? И лежит письмо в растущей стопке, ожидая своего часа, да так потом и остается, сколотое с уже отосланным ответом. Понадобится — пробежишь взглядом по закладкам в собравшихся за годы папках, выудишь нужную. Совсем как книгу, прочитанную и поставленную на полку, пока однажды не потянется к ней рука…

Папка с письмами Игоря толще других — и не только оттого, что исполнены его письма исключительно рукописным способом: их и правда немало. Почти все они начинаются с четверостишия — одного из тех, что вскоре входят в очередной его сборник, издаются они, кстати, с завидной регулярностью — в Израиле, где он живет, в России, которую он оставил тому уже больше десяти лет, здесь у нас, в Штатах…

Удивительно ли это? Издавать Губермана — дело беспроигрышное: книги его в магазинах не залеживаются, а после выступлений Игоря устроители выносят пустые коробки, в которых были доставлены сюда многие десятки томиков. Что, между прочим, кроме популярности приносит их автору возможность не оставлять свое главное занятие — сочинительство. Сам он, как всегда в шутку, по этому поводу замечает:

В мире нет резвее и шустрей,Прытче и проворней (словно птица),Чем немолодой больной еврей,Ищущий возможность прокормиться…

Выступления Игоря мне знакомы с самых первых его визитов в Штаты. И подготовка к ним — тоже: традицию останавливаться в Лос-Анджелесе у меня мы храним уже который год.

Поклонников его творчества в нашем городе множество, и по приезде Игоря каждый раз я надеюсь, что выкроится у нас время для беседы, содержание которой могло бы стать достоянием читателя. В нынешний его приезд наконец-то получилось. Игорь, притулившись у края стола, заваленного книгами, перебирал странички с какими-то заметками, когда я остановился рядом.

— Ты каждый раз к своему выступлению готовишься, будто заново, — как бы между прочим заметил я.

— А что — я человек ответственный, так и подхожу к этому…

Отметив про себя, что Игорь не против продолжить тему, я подсел к столу и нахально положил между нами магнитофон. Игорь же, поняв, что подготовка к встрече отложится по меньшей мере на час, сдвинул в сторону лежавшие перед ним листки и, положив руки на стол крест-накрест, обреченно уставился на меня.

— Пару вопросов, не больше, — успокоил его я. — Ты вот несколько раз произнес: я стал патриотом Израиля… Нам, «проехавшим мимо исторической родины», всегда интересно понять, как приходит это ощущение? К тебе, например…

— В Израиле я лет десять, даже больше. — Игорь бросил взгляд на медленно вращающуюся в пластмассовом окошечке магнитофона ленту. — Саша, смотри, я не могу долго говорить серьезно…