Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Но остальной русский народ, с войсками во главе, вряд ли был тогда со своими министрами и со своим «обществом» одного мнения. Он, наверное, удивился бы, если бы в те гнетущие дни непрекращающегося отступления, когда часть родной земли уже была занята неприятелем, его царь, опасаясь ответственности, продолжал бы оставаться в отдалении, посещая лишь одни лазареты да делая редкие смотры.

«Нет, я больше не в состоянии здесь сидеть и безучастно смотреть на все то, что там совершается, – говорил мне еще в начале июля 1915 г. государь, отправляя меня в долгую командировку на фронт. – Это невозможно… я долго здесь не выдержу… Надеюсь, я скоро там буду, и мы с вами увидимся…»14

В те месяцы 1915 года мне пришлось, по поручению Его Величества, посетить почти все наши армии с севера до юга и побывать в ставке великого князя Николая Николаевича в Барановичах. О намерениях государя там еще не знали, хотя и смутно о них догадывались. Приказ о вступлении государя в верховное командование застал меня в штабе Северного фронта. Вспоминается, с каким интересом генерал Рузский и его начальник штаба генерал Бонч-Бруевич в своей интимной беседе со мной допытывались узнать от меня «о скрытых причинах», вызвавших такое решение государя. Судя по их весьма осторожным выражениям, они его не вполне одобряли, но и не относились совсем отрицательно. Совершенно иное отношение встретил я у пылкого, прямодушного генерала Ратько-Димитриева, командовавшего армией на том же Северном фронте. «Давно пора, – говорил он мне с радостным возбуждением, – теперь наши дела поправятся… в моей армии эта благая весть была всеми принята восторженно… Надо только благодарить государя за это решение…» Его свидетельство о своих войсках было настолько искренно и подтверждено мне рассказами многих командиров частей, что об их настроениях я передал государю. «Я это знал и в это верил, – ответил он мне. – Конечно, войска лучше других понимают, что в такие дни я не мог не стать во главе их». Мне почему-то не запомнилось в подробностях, как к этому событию отнеслись в остальных армиях. Когда я у них был, оно уже потеряло к тому времени остроту новости, и о нем как-то мало уже говорилось. Все же я помню, что и там к нему отнеслись с большим одобрением, так как всякая перемена в высшем командовании, даже самая неожиданная, в тогдашнее тяжелое время могла восприниматься лишь как конец негодного и начало хорошего…

Что касается до настроений нижних чинов из простого народа, то в их сознании значение государя всегда намного превосходило значение великого князя Николая Николаевича, которого они одобряли главным образом за его молодецкую выправку, порывистые движения, строгость и резкость по отношению к офицерам. В их чувствах к государю было постоянно намного больше теплоты и искреннего почитания. Если для многих министров, как Витте, и для некоторых генералов государь и представлялся «ничтожным», то для русской деревни и для солдатской массы он был «превыше всего»…

Я убежден, что если бы государь внял тогдашним настояниям и не стал во главе войск, на него посыпались бы со стороны того же общества те же старые, полные презрения обвинения. «Вон что происходит, – говорили бы они, как говорили иногда и раньше, – а ему хоть бы что… Конечно, удобно всю ответственность возлагать на великого князя, а самому оставаться в стороне… Впрочем, все это можно было заранее предвидеть… Характер его хорошо всем известен… Он ведь равнодушен ко всему, кроме здоровья сына, его ничто не волнует… Да, наверное, и императрица со своим Распутиным не отпускает его от себя, как бы не ушел от его влияния…»

«Все в воле Божией… Уповаю на Его милосердие и спокойно, покорно смотрю на будущее», – вот слова императора Николая Александровича, записанные им в самые ранние юношеские годы и повторявшиеся неизменно во всех случаях до конца его жизни. В них лучше всего сказываются его мировоззрение и причины, столь сближавшие царя с громадным большинством, его не лукаво мудрствующих подданных, так как эти же самые слова повторял постоянно и его великий, верующий православный русский народ15.

Таким же религиозным настроением была проникнута и императрица Александра Федоровна. Я до сих пор теряюсь в догадках, каким образом государыня, выросшая в среде, совершенно чуждой и противоположной русскому, народному православию, сумела впитать в себя так скоро самые характерные, глубокие его черты. Одною обычною ревностью «неофита» это не могло объясняться. Мне думается поэтому, что помимо наследственного предрасположения к сложным духовным переживаниям, заимствованным ею от матери, не менее сильное влияние оказывал на нее и ее любимый супруг. Да и характер императрицы более подходил к особенностям православия, чем протестантизма. Мне где-то пришлось прочесть довольно образное суждение одного нерусского теолога, сравнивавшего различные исповедования единой христианской веры с различными характерами главных апостолов. По примеру нашего религиозного мыслителя В. Соловьева, главным вдохновителем воинствующего католицизма он считал апостола Петра. Представителем рассуждающего, прислушивающегося больше к уму, чем к сердцу, лютеранства он называл апостола Павла; а любимого ученика Спасителя – Иоанна, с его горячей, но и нежной верой, покорностью и постоянным мистическим созерцанием он считал принадлежностью одного православия.

Все эти черты нашей народной веры были по душе обоим супругам. Вся их внутренняя жизнь, как это чувствовалось близкими, была полна одинаковым религиозным созерцанием. Мне часто представлялось, что глубина их интимного мировоззрения должна была порою измеряться словами историка Мишле: «Душа весит неизмеримо больше, чем королевство, чем вся история, а иногда и больше, чем весь человеческий род».

Как искренние носители религиозного света они оба были носителями не показными, а тихими, скромными, стараясь быть в этом отношении особенно незаметными для других.

Мне вспоминается один день в Могилеве во время последнего приезда туда царской семьи, когда одна из великих княжон мне сказала:

– Мама хочет быть у всенощной не в штабной церкви, где все на нас смотрят, а в монастыре, и просит вас нас туда сопроводить. Только, пожалуйста, не говорите об этом никому и в особенности не предупреждайте полицию… Мы хотим помолиться совсем незаметными…

Кажется, это было накануне 21 ноября 1916 года, так как именно в этот день могилевский епископ сказал свою известную проповедь, начинавшуюся словами: «Сегодня мы празднуем Введение во храм Царицы Небесной, а вчера в наш храм незаметно вошла царица земная». Эта красивая, полная искреннего чувства к императрице проповедь, призывавшая отдать ей должное, произвела даже тогда, в жесткие, притупленные дни, сильное впечатление. По свидетельству моего камердинера, старика Лукзена, переполненная церковь была очень взволнована, и многие простые люди плакали…