Сотворение мира.Книга вторая - Закруткин Виталий Александрович

Сотни раз перечитывал Максим письмо дочери, сотни раз, замирая от боли и счастья, целовал и прижимал к щеке вырванный из школьной тетради листок бумаги, и непрошеная слеза сбегала по его смуглому, обветренному лицу. Максим понял, что возврата на родину он не дождется. Письмо Таи пришло во Францию за два дня до убийства президента Думера…

Услышав шаги за спиной, Максим спрятал письмо в карман забрызганного бордоской жидкостью клеенчатого фартука, вытер глаза. К нему подошел Петр Бармин.

— Все горюешь, Максим? — сказал он, присаживаясь рядом.

— А что ж мне остается делать, Петруша? — печально сказал Максим. — Впереди у меня ничего нет, даже надежды.

Бармин узнал о письме Таи, о смерти Марины и жалел своего старшего друга. Но чем он мог помочь ему и чем утешить, если у него самого на душе кошки скребли?

— Понимаешь, Петя, — сказал Максим, — после выстрела в Москве и после убийства Думера надо быть дураком, чтобы надеяться на получение визы в Советский Союз. Конечно, большевику обозлены всеми этими провокациями и теперь закроют русские границы намертво, особенно для эмигрантской сволочи.

— А что, если попробовать другой способ возвращения? — нерешительно сказал Бармин.

— Какой?

— Перейти границу нелегально. В Германию мы проедем совершенно свободно, поляки тоже нас пропустят, а из Польши можно перебраться в Россию без всяких виз.

— Ну а дальше?

— А дальше просто: стать перед советскими властями на колени и сказать честно: судите, мол, нас как хотите, но другого пути вернуться на родину у нас не было, а жить без России, в унизительном изгнании мы больше не можем.

— Чудак ты, Петя, — грустно сказал Максим. — Какой же идиот нам поверит? И какие мы можем привести доказательства того, что каждый из нас не шпион, не террорист, не диверсант? Кончиться эта затея может только тем, что большевики посадят нас в тюрьму, а то, чего доброго, и шлепнут. И правильно сделают, потому что верить на слово двум эмигрантам, один из которых белогвардейский офицер, а другой потомок сиятельных русских князей, может только форменный идиот, особенно в нынешней обстановке.

Петр Бармин помолчал, потом положил руку на плечо Максима:

— Знаешь, о чем я сейчас подумал?

— О чем? — спросил Максим, глядя на Бармина.

— А что, если мы с тобой напишем письмо…

— Кому?

— Сталину. Да, да. Не удивляйся и не делай такие страшные глаза.

— Ты что, Петя, с ума сошел? — опешил Максим.

— Почему — с ума сошел? — взволнованно заговорил Бармин. — Прямо и честно напишем: дорогой Иосиф Виссарионович… так, кажется, зовут Сталина? Опасаясь того, что при переходе советской границы нам не поверят и не имея больше сил жить в гнусной эмигрантской клоаке, мы просим… нет, умоляем вас разрешить нам вернуться в Россию, и мы клянемся вам, что будем работать не покладая рук, что всю свою жизнь…

Покусывая губы и сдерживая слезы, Максим отвернулся.

— Дурачок ты… глупый, наивный мальчик, — глухо сказал Максим. — Во-первых, наше письмо никогда до Сталина не дойдет. Ему не до эмигрантских писем. Прочитает это письмо кто-нибудь из его секретарей, посмеется над нашей глупостью, поставит на письме дату, номер и сдаст в архив…

Рядом с Максимом запыхтел и остановился трактор. Вытирая руки, с трактора соскочил Гурий Крайнов. Он поднял на кепи защитные очки, закурил. Максим, черпая ведром из широкой кадки небесно-голубую бордоскую жидкость, стал заливать в бак прицепленного к трактору опрыскивателя. Бармин сидел на обрубке, заложив ногу за ногу и обняв руками колено.

— Чего это вы оба такие кислые? — спросил Крайнов. — Уж не поругались ли, часом?

— Нет, Максим, видно, приболел, — сказал Бармин.

Крайнов раскинул руки, сделал несколько гимнастических движений и ухмыльнулся.

— А у меня настроение отличное! Восседаю я на своем тракторе и думаю: молодец все-таки Горгулов! Хоть и оттяпали ему голову, а прогремел он на весь мир. Господа большевики долго еще будут почесываться от этого грома! Да и французские шансонетки из правительства, которые заигрывают с большевиками, небось не раз икнут, вспоминая судьбу Думера.

— От их икания прежде всего могут пострадать такие, как вы, Крайнов, — сказал Бармин, — потому что в один прекрасный день, учитывая ваши настроения, власти Франции могут выдворить вас из страны. Вы ведь не получили французского подданства, не так ли?

Крайнов засмеялся, махнул рукой:

— А мне на это наплевать. Я живу, как беркут. Есть такая степная птица с острыми когтями и с острым клювом, из породы орлов. Беркут, где учует кровь, туда и летит. Вот так и я. Дружки мои уже зовут меня в Сахалян.

— Какой Сахалян? — равнодушно спросил Бармин.

— Город такой в Маньчжурии, на самом берегу Амура. Понимаете? На правом берегу Сахалян, а на левом, прямо против Сахалина, — Благовещенск. Если крикнуть погромче, то можно переговариваться с благовещенскими советскими дамочками. Чувствуете? Там, в Сахаляне, начала табуниться целая стая моих дружков. Они пишут мне, что работенка наклевывается добрая. Пишут, что можно лихо погулять на родной сторонушке с пулеметами, с пушками и показать красной банде, что у нас есть еще порох в пороховницах и не иступились казацкие сабли.

Надев очки, Крайнов сел на трактор и медленно повел его по неширокому междурядью виноградника.

— Слышал, Петя? — угрюмо сказал Максим. — Вот тебе и весь сказ. Беркут! Такие стервятники немало крови еще прольют, а из-за них и мы страдать будем…

Вечером на вилле мсье Доманжа собрались гости. Из Бордо приехал Альбер Дельвилль с матерью, вскоре после них в дом впорхнула неунывающая Габриэль, перецеловавшая всех, кто был в комнате, и, наконец, появился самый почетный гость, дядя мсье Доманжа, командующий субдивизионом четвертого военного округа бригадный генерал Ле Фюр, седой франтоватый человек с тонкой талией и подкрашенными усами.

Как ни упирался Максим — ему с его настроением было не до гостей, — Бармин уговорил его посидеть немного за столом.

После традиционной в доме Доманжа дегустации вин разговор зашел об убийстве президента Думера и казни его убийцы Горгулова.

И мсье Доманж и особенно княгиня Ирина Михайловна были очень напуганы тем, что французские коммунисты стали открыто говорить о том, что во всем виноваты контрреволюционные организации эмигрантов и что следует не только запретить их, но и выслать за пределы страны.

— Подумайте, господа, сколько при этом пострадает ни в чем не виновных людей, — сказала Ирина Михайловна, — людей честных, давно оставивших всякую политику. Куда они денутся?

— Точку зрения коммунистов наше правительство не разделяет, — сказал, прихлебывая вино, Альбер Дельвилль.

— Да, но как на это посмотрит народ? — возразил мсье Доманж. — Выстрел белоэмигранта Горгулова неизбежно породит в народе ненависть к любому русскому, а это очень печально.

Маленькая Габриэль, подвигаясь ближе к Петру Бармину, спросила наивно:

— А кто он такой, этот Горгулов? Профессиональный убийца или сумасшедший?

— Похоже, что и то и другое, хотя эксперты категорически отрицают его невменяемость, — сказал Бармин. — Гор-гулов после бегства из России учился в Чехословакии, получил диплом врача, переехал во Францию. Здесь он издавал какой-то погромный журнальчик, в котором проклинал большевиков и евреев и печатал дикие, заумные стихи.

Дельвилль засмеялся:

— Я слышал, что он чуть ли не целый год писал проект конституции для освобожденной от большевиков России, в которой сам собирался стать полновластным диктатором.

— Ну разве же это не сумасшествие? — воскликнула Катя Бармина. — Говорят, что Горгулов даже рисовал фасоны будущей военной формы для себя и для своей несуществующей армии. Он просто несчастный, больной человек, которого следовало отправить не на гильотину, а в дом умалишенных.

— А что вы думаете по этому поводу, господин генерал? — спросил Дельвилль.

Генерал Ле Фюр молча слушал собеседников, а когда Дельвилль обратился к нему, отхлебнул вина и заговорил серьезно и строго: