Ближе к истине - Виктор Ротов

— Уважаете? — спрашиваю.

— Уважаю, — без всяких уверток отвечает хозяин. Ему вторит хозяйка. — Руководил твердо…

Домик старенький. Потолок с трудом удерживают четырехгранные балки, уже надтреснутые, а потому на болтах. По стене, где печь, змеится трещина от потолка до самого пола. Старенький шифоньер. И… Чудо — кровагь, уснащенная подушками почти иод потолок. На стенах фотографии. На них хозяева молодой парой, отец Дмитрия Прокопьевича — суровый, скуластый человек. Дети. Они наезжают сюда редко.

— Но колхоз наверно не дает скучать? — реагирую на жалобу о скуке.

— Какой гам! Сидить, говорят, и не рыпайтесь. Вы свое отробылы. Правда, когда прополка свеклы… Ось! — И хозяин достает бумажку. Это Договор на прополку двух гектаров свеклы в 1993 году. Оплата сахаром. — Председатель у нас хороший, — продолжает Дмитрий Прокопьевич. — Анатолий Тихонович Кузовлев. Уважает нас, ветеранов, пенсионеров. Я всю жизнь механизатором. Кажен год в сентябре, або в октябре собирает нас — на автобус, и возит по хозяйству, показывает, что сделано. Как бы отчитывается перед нами. В этот, как его, в мигрофон. — «Мегафон», — поправляю я. — Да, в мигрофон. Чтоб всем слышно было… А нащет фермеров?.. Есть у нас фермеры. Только у них силы разрознены. И они теперь горбузуются до кучи: у кого трактор, у кого плуг, у кого сеялка. Как бы вскладчину. Вроде маленького колхоза. Кажу им, шо ж воно получается — из колхоза та в колхоз?.. А как же! Новшества… — Он не отводит глаза, чтоб я не подумал, что он вешает мне лапшу на уши. Хотя и он и я отлично понимаем, что у всех у нас висит она, всероссийская лапша.

Побывал я в конторе колхоза: справки ж надо взять. О том, что работали здесь. Пообщался с начальником отдела кадров. Справки он нам пообещал. Всем, кроме меня. Так как мне в то время не было еще 14 лет. (Работать имел право, а вот получить справку…)

Постоял я возле доски показателей. Если верить ей, колхоз неплохо сработал в 1992 году: урожайность зерновых 53,6 центнера с га, свеклы 377, надой на фуражную корову 3893 кг, общая рентабельность 202,5 %. Дай‑то Бог! Но вот продажа зерна государству резко упала за последние годы. И вспомнил я безмолвный ответ сельчан телерадиогеббельсам на их циничное «не нравится — не слушайте, не смотрите». И понял вдруг, почему наш «всенародно избранный» побежал к Клинтону и попросил срочно кредит в 1,6 миллиарда долларов на закупку зерна. Пошел, значит, в обход своих. Зачем? Взял бы карандаш да подсчитал: 1,6 миллиарда на теперешний курс (около 1000 рэ) и получил бы 1 триллион 600 миллиардов рублей. Да заплати он эти деньги своим крестьянам, они вырастили бы ему золотое зерно. Нет же! Назло своему народу разгрузил казну в карман чужому дяде. А свое крестьянство загнал иод дырявые крыши новомодных веяний. По сути в подполье. Теперь, чтобы нормально работать, кормить свой народ, колхозники вынуждены прятаться, ховаться от бдительных глаз за названия. Жить и работать инкогнито. И родные земли свои обращать в неизвестные — герра инкогнито.

Май, 1993 г.

ПОКАЯНИЕ?.

В «Кубанских новостях» за 20 мая с. г. я выступил с очерком о Тиховских поминовениях «Еще не Девятый вал, но…» Написал я его под впечатлением и во славу мирного доброго казачьего движения. С намеком на то, что не дай Бог, чтоб когда‑нибудь это мирное доброе начинание вздыбилось снова Девятым валом, как это было в 1918 году, когда русские люди пошли друг на друга, стенка на стенку. Тиховские поминовения напоминают нам события почти двухсотлетней давности и о том, что на Кубани было, есть и всегда будет кому защитить родную землю. Хотя и там слышались вкрадчивые назойливые голоса агитаторов-провокаторов о покаянии. Чья‑то недобрая сила настырно внедряет в народное сознание идею всеобщего покаяния. То бишь — признания своего греха. А с признавшими свой

грех делай что хочешь. И если на Тиховских поминовениях эта мысль звучала вкрадчиво, среди цивильной публики, то спустя месяц, при открытии памятника 54–м казакам, расстрелянным большевиками иод Даховской, недалеко от Майкопа, уже с трибуны, а после и в частных разговорах и спорах.

Наш автобус с группой казаков и гостей во главе с Екатеринодарским атаманом А. А. Аникиным прибыл с опозданием. Панихида по убиенным уже началась. А потому я не все видел и слышал.

Памятник — крест убиенным сооружен под одиноким деревом боярышника, над дорогой, между картофельным полем и открытой поляной, некруто поднимающейся к лесу. На памятнике только — только просохла краска и цементный раствор. Асфальт, положенный к нему, еще не затоптали ногами. Хотя народу собралось предостаточно. На дороге лицом к памятнику развернулось казачье построение. Седоголовые старики и молодые казаки стоят на солнцепеке с обнаженными головами, с почтением. Вокруг памятника — плотная кучка народа, в центре ее возвышаются в своем облачении служители церкви. Они попеременно читают молитву за упокой, им подпевает хор женщин, Всякий раз, когда вступает хор, все истово крестятся и бьют поклоны. Тут же с переносного лотка торгуют свечами, брошюрами духовного содержания, крестиками и иконками — медальонами на белых шелковых шнурках. Я купил икону — медальон с изображением Божьей Матери. На поляне пестрая публика. Выделяются наряженные певицы и танцовщицы, прибывшие, говорят, из Лазаревской и Майкопа на торжества. Взвод солдат с автоматами, И обращает на себя внимание низенький, кругленький, в бешмете и при всех регалиях, красный и взмыленный Даховский атаман Чайка. Он чем‑то возбужден, рвет и мечет. Кричит кому‑то: «Та в машине ж пистолет остался! Найти! Доставить!».

После панихиды начались выступления. Как обычно. Смысл всех речей сводится к призывам к единению, возрождению, миру, порядку и спокойствию. Говорят горячо, красиво и даже блестяще. Тот же Чайка. Его, правда, не сразу нашли. Но вот он появился. Еще более взмыленный, весь боевой такой, возбужденный поиском своего пистолета, как потом оказалось — ракетницы, он сказал искристое слово и прочитал стихи, как я понял, собственного сочинения, и заслужил по праву казачье «любэ»!

Хорошо на душе и радостно до слез. Но вот в речах зазвучали иные мотивы — о покаянии, о зверствах, чинимых в годы гражданской войны. О виновниках этих зверств. О большевиках.

— Ну это‑то зачем?! — возмущенно говорит мужчина, стоящий рядом со мной. — Чтоб натравить одних на других? И начинать все снова да ладом! — Он выпростался из толпы, пошел в сердцах на поляну и оттуда смотрел уже на все грустными глазами. Мне запомнились его глаза. Откровенно говоря, я в тот момент, когда он сказал свои слова, мысленно с ним не согласился: люди хотят хоть теперь, спустя много лет, назвать вещи своими именами. Кто‑то считает, что этого не следует делать, а кто‑то не может удержаться — ему надо выплеснуть из себя наболевшее, сказать слова, сидевшие ржавым гвоздем в душе десятилетия. Ну пусть человек выговорится. На массы эго нынче мало действует, зато человек получит облегчение, свободно сказавши слово. Пусть себе!..

Но вот опять о покаянии. И над толпой как бы взметнулась дирижерская палочка. Не знаю, как кого, а меня возмущает эта подстрекательская работа. Ну скажите вы мне господа новые агитаторы — провокаторы, кто и перед кем должен каяться? Те, кто родился в 1918 году, не виновны в кровавой карусели. И им теперь уже по 75. Их вы хотите поставить на колени? Или тех, кто родился в 37–40–м? Им тоже уже по 53–56. Они тем более не причастны к гражданской бойне и к сталинским репрессиям. Следующие за ними поколения и вовсе ни при чем. Те, кто уничтожали друг друга, как на стороне красных, так и на стороне белых, — ушли из жизни. Их нет.

Ну вот я! Родился в 1931 году. Отец мой родился в 1904. Ему в 1918 году было 14 лет. Работал он каменноломщиком, а потом водолазом. То есть, от политики был далек. Так почему я должен становиться на колени и каяться? А главное — перед кем? Перед теми, кто сегодня стенает в траурных списках разных мемориалов? Так эго потомки прохвостов, устроивших мясорубку, а потом в нее попавших. Перед ними я должен каяться, перед этими мнимыми страдальцами, которые с неприкрытой наглостью выколачивают себе разного рода льготы и компенсации? Они примуг с удовольствием наши покаяния, а потом будут тыкать в нас пальцем и изголяться над нами: вы же признали свою вину, теперь и ответ надо держать.

Сейчас они делают вид, что готовы наравне со всеми

стать на колени, покаяться. Дудки! В последний момент они перебегут на сторону принимающих покаяние. Я смотрю на простые мужественные лица казаков и удивляюсь — неужели они не замечают нового грандиозного подвоха? Неужели они снова готовы заплатить ту же цену за свое простодушие, что ив 1918 году? А что дело поворачивается именно туда, я почувствовал на открытии памятника под Даховской. Если раньше я как и все был начитан красной литературы, то теперь и белой. Тохо же Деникина, Шкуро… Они честно пишут, как и что было. Били друг друга, издевались друг над другом. И над мирным населением. Хороши и те и другие — и красные и белые. Нечего сказать. Было время, была борьба, на которую, кстати, вдохновили их закулисные режиссеры и дирижеры. Не оставившие своей затеи и теперь: «Мы дали вам Бога, дадим и Царя»…'