Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов

Догнал Силла.

— Господин полковник, штабс-капитан отстает. Фу, вот это зря!

— Обождем.

— Еще беда: портянки и носки забыл.

Аймадов сбросил сумку, достал теплые вязаные кальсоны.

— На, разорви и обуйся.

Дождались Смольского. Он настойчиво боролся с немочью и, когда сознание прояснялось, успокаивал себя, рассуждал трезво: «Это пустяки, конечно… Ведь вот я все вижу хорошо. Надо идти, идти…» Смольский ободрялся, старался шагать крупно, твердо, но неожиданно оказывалось, что перед ним сопка — требовалось много сил, чтобы одолеть крутой подъем; дышать становилось трудно, а вершины сопки не видно. Он останавливался, хватался за грудь, и внезапно сопка исчезала. Аймадов и Силла шли по ровному месту, но так далеко, что казались маленькими клубочками, и Смольский, задыхаясь, кричал:

— Эй, обождите! Обождите!

— Что кричишь? Ведь вот мы…

— Владимир Сергеевич, обождите. Право, как это трудно: идти, идти…

Подошел Аймадов с полуобщипанным глухарем за поясом.

— Дай руку, помогу.

— Это кто — глухарь? — спросил Смольский, облизывая пересохшие рдеющие губы. — А почему он голый? Странно. Где же перья?

— Помолчи. Так легче идти…

Около часа Аймадов и Силла поочередно помогали двигаться штабс-капитану, но затем он так ослаб, что его пришлось вести вдвоем. Смольский, повиснув на руках Аймадова и Силлы, едва переставлял ноги, дышал хрипло, жарко. Один раз он остановился, с удивлением заметил, что его ведут, обиженно оттолкнул локтями товарищей, сделал вперед несколько шагов — и упал навзничь. Его опять подняли, повели, с трудом перетаскивая через колодины, защищая от колючих опахал елей. Смольский начал бредить.

— Вы видите? — кричал он. — Видите? Партизаны обходят! С обоих флангов… Да-да, немедленно! Эх, черт возьми! Да вон, вон!

Аймадов и Силла понимали, что это бред, но невольно оглядывались по сторонам.

— А догонят нас, — вздохнув, сказал Силла.

— Тоже начинаешь бредить? — сердито оборвал его Аймадов.

Обтерли штабс-капитану снегом лицо. Смольский продолжал бредить. Аймадов и Силла переглянулись, опустили штабс-капитана на снег, головой на поваленное дерево. Аймадов обшарил карманы бекеши Смольского и, вытащив золотой портсигар, сказал твердо:

— Прости, штабс-капитан! Мы уходим.

— Ага, великолепно, великолепно, — бредил Смольский.

— Смольский, дорогой, ты знаешь, мы должны уйти… ради нашего дела. Ты прости, Смольский…

Аймадов и Силла пошли дальше, а штабс-капитан, ворочаясь на снегу, горячо декламировал:

Ах, как мила моя княжна!

Мне нрав ее всего дороже:

Она чувствительна, скромна,

Любви супружеской верна…

…Через час Смольский очнулся, открыл глаза, медленным взглядом осмотрел лес. Никого. Тишина. Но штабс-капитан даже не понял, что с ним случилось, неторопливо поднялся, отряхнул с бекеши снег и, шатаясь, пошел в сторону от тропы, проложенной Аймадовым и Силлой. В его болезненном сознании все еще жила мысль: надо уходить, уходить дальше, чтобы скрыться от партизан, — и этой мысли он подчинился безотчетно.

В тайге было глухо. По тускло-синеватому снегу ползли тени. Смольский вышел к небольшой речке. Берега ее были в толстой ледяной броне, а речка катилась, бурлила и легонько дымила. Маленькая белогрудая птичка, сидевшая на ветке ивы, вдруг нырнула в речку и пошла по дну вниз по течению, раскидывая носом камешки. Смольский, пораженный невиданным чудом, торопливо зашагал вдоль берега. За поворотом речка была покрыта сплошным льдом, и Смольский подумал, что птичка здесь вынырнет, но она, все более поражая штабс-капитана, спокойно ушла под лед. «Погибла! — ахнул Смольский. — Ведь вот какая глупая, ей-богу! Ну зачем она? А какая хорошая птичка…» Но через минуту Смольский увидел, что птичка выскочила из ближайшей маленькой полыньи и, пикнув, полетела вниз по речке.

— Чудо, — прошептал Смольский. — Как все странно, право…

Когда птичка скрылась в прибрежных кустах, к Смольскому полностью вернулось сознание. Он сдвинул коротенькие пушистые брови, что-то припоминая, потом испуганно крикнул:

— Владимир… Сергеевич!

Тайга молчала.

— Владимир Сергеевич!

Смольский огляделся и вдруг почувствовал, что его тело одеревенело, и в нем, одеревеневшем и бесчувственном, жило только сердце, оно казалось непомерно большим и билось так гулко, что оглушало.

«Как же так? — растерянно подумал Смольский. — Где же они?»

Ломая кусты ветельника, Смольский бросился в сторону от речки, на взгорье. Его так поразило случившееся, что он даже не догадался вернуться обратно по своему следу и найти то место, где его оставили. Часто запинаясь за валежник, падая в снег, Смольский быстро изнемогал, но не хотел останавливаться. Страх толкал его вперед, все вперед, и он, опираясь на палку, горя и задыхаясь, брел упорно и долго невесть куда.

Подлесок затянули сумерки: было похоже, что вокруг тихая синяя пучина моря, заваленная корягами, перепутанная водорослями. Услышав пронзительный крик кукушки, Смольский остановился и, чувствуя, что ослаб, схватился за шершавый ствол пихты. В тот же миг с пихты кто-то шумно прыгнул, пролетел мимо, ободрав шею и щеку. Смольский обернулся и увидел рысь. Она перевернулась в снегу, вскочила на ноги, и глаза ее вспыхнули горячо-горячо.

— А-а! — закричал Смольский и бросил палку в рысь.

Дернув усами, рысь метнулась на Смольского и повисла на его плечах. Каким-то чудом Смольский успел схватить рысь за горло и, собрав все силы, оторвать от себя ее морду. Оскаленная морда рыси показалась штабс-капитану невероятно огромной, а глаза горели, как две луны. Несколько секунд Смольский кричал и плевал в глаза рыси, полыхающие огнем…

Тайгу окутывала ночь. Рысь фыркала и урчала, разрывая бекешу штабс-капитана Смольского…

VI

Поздним вечером Аймадов и Силла остановились у речки, под высоким и крутым берегом. С большим трудом развели огонь и стали жарить на прутьях куски глухариного мяса. Сухое, оно сильно пригорало и без соли было неприятно.

— Ах, черт! — ворчал Силла. — Соль-то я забыл!

Утомленный тяжелым переходом и беспокойными думами, полковник Аймадов долго, неохотно обгрызал жилистую глухариную ногу и вспоминал Смольского. «Зачем он спросил, почему глухарь голый? Впрочем, он уже… — Аймадов отбросил в сторону кость, придвинулся к огню. — Так вот твоя судьба, милый мой романтик! Как ты мечтал о войне, о славе!» Аймадов зябко встряхнул плечами, опустил усталые веки — перед ним навязчиво маячила небольшая таежная поляна, на которой остался маленький штабс-капитан.

Глухаря съели, но Силла остался голоден, и в поисках съедобного он начал рыться в походной сумке. Но в сумке осталась только скомканная пара белья, запасные варежки, патроны для винтовки да завернутая в тряпицу колода истрепанных игральных карт. Перебирая нищие пожитки, Силла беззлобно ругался:

— Эх, черт! И кто только придумал эту дырку во рту? Да без нее я бы жил да жил! И брюхо тоже… Известно, брюхо — злодей: старого добра, будь оно проклято, не помнит.

Развернув колоду карт, Силла взглянул на нее, как всегда бывало, с