Королев: факты и мифы - Ярослав Голованов

Заместитель Председателя Совета Министров СССР Леонид Васильевич Смирнов рассказывал мне, что когда в 1944 году его, тогда слушателя Академии оборонной промышленности, вызвал к себе Устинов и он переступил порог кабинета министра, то тут же услышал веселый окрик:

– Иди быстрее!

В этом «иди быстрее»! – весь Устинов. Он ворвался в Бляйхероде, как вихрь, приводя в движение все вокруг себя: утвердил создание двух институтов: «Нордхаузен» и «Берлин», потребовал формирования еще одного спецпоезда, который ему очень понравился, а потом заявил, что хочет увидеть все своими глазами. Распорядок дня был незатейлив: в 5.30 утра он кричал на всю виллу:

– Орлы, поднимайтесь!

Завтрак на бегу. Работа до 23.00. С 23.00 до часа ночи – ужин с выпивкой, Устинов пил не много, но регулярно. (За ужины отвечали ребята из батальона аэродромного обслуживания, не сказать, что мародеры, но наглецы и доставалы экстра-класса.)

Такая круговерть шла больше недели. Для Устинова это был ритм нормальный, но, кроме Дмитрия Федоровича, мало кто его выдерживал.

Он жил так многие годы, десятилетия, и после Германии – в Москве, на полигонах, в бесчисленных командировках по всей стране. Это был человек уникальной выносливости. Если бы он в молодые годы ушел в спорт, был бы, наверное, знаменитым стайером, лыжником, или марафонцем. Биологические часы из его организма были вынуты. При жизни Сталина режим работы диктовался хронической бессонницей вождя. В министерствах сидели с 11 до 18, потом с 21 до... сколько у кого терпения или смелости хватит. Обычно до 5-6 утра. Но изнуряющий ритм работы Устинова не изменился и после смерти Сталина. В 12 часов ночи Дмитрий Федорович обычно назначал оперативки. Начальник ракетного главка Леонид Васильевич Смирнов докладывал о текущих делах в 4 утра. Созывать совещания ночью было для Устинова обычным делом, и заканчивал он их только тогда, когда видел по глазам собеседников, что они уже не соображают, или когда Исаев ложился на диван и говорил жалобным голосом:

– Дмитрий Федорович! Больше не могу...

Теперь, когда он уже твердо решил взять к себе ракетную технику, он хотел сам во всем разобраться. Он хорошо знал пушки и теперь хотел так же детально изучить ракеты. Единственный способ сделать так, чтобы подчиненные не дурачили тебя, не вешали лапшу на уши, – это знать дело лучше подчиненных.

В Тюрингии Устинов был недолго, но все облазил, все осмотрел, везде побывал, даже на свалке металлолома. Влезал во все мелочи. Заставил двигателистов, например, во всех подробностях объяснить ему, как работают форсунки в камере сгорания.

Еще перед началом всех поездок Королев сделал для высоких гостей подробный доклад, в котором рассказал о тактико-технических данных Фау-2, ее недостатках, путях их исправления и дальнейшего совершенствования этой машины, перспективах будущей работы. Четкость и ясность доклада произвели на Дмитрия Федоровича очень приятное впечатление. Королев Устинову понравился, хотя сразу почувствовал он, что Королев – мужик с норовом, работать с ним будет нелегко. Все дни пребывания в Тюрингии присматривался он к Сергею Павловичу. Однажды, когда поехали в Кляйнбодунген, где у немцев был ремонтный завод для баллистических ракет, которые возвращала армия, и где теперь Королев организовал сборку Фау-2 из обнаруженных в разных местах деталей, Устинов спросил Костина – хорошего артиллерийского конструктора, указывая на лежащую на стапеле Фау:

– А ты такой снаряд сделать сможешь?

– Смогу, Дмитрий Федорович, если поможете.

– А как тебе помочь?

– Электриков человек двадцать дадите, и сделаю...

Стоящий рядом Королев улыбнулся, и Устинов заметил эту улыбку. Когда шагали к выходу, Устинов подошел к Королеву и спросил, проверяя, как тот поймет его без долгих объяснений:

– А вы что думаете о двадцати электриках? Королев не удивился, он словно ждал этого вопроса:

– А я думаю, Дмитрий Федорович, что речь идет не о двадцати электриках, а о тысячах специалистов, о новой области техники и новой отрасли промышленности. А точнее – о кооперации многих отраслей промышленности. Я никого не хочу обижать, но это же не пушка: отковал ствол, выточил и все дела. Вы же сами это понимаете...

Разговор был совсем короткий, но запомнился Устинову.

Перед отъездом Устинов спросил Королева:

– У вас уже есть полная ясность по Фау-2?

– Нет, полной ясности пока нет. Я понимаю, как она работает, но некоторые частные вопросы, особенно связанные с технологией, еще надо решить. Вся беда в том, что нет документации...

– Сколько ракет вы надеетесь собрать полностью, таких, которые можно было бы запустить в Союзе?

– Не более десятка. И то с трудом.

– Когда сможете их привезти?

– Думаю, что к Новому году...

– Хорошо. Но не позднее. Американцы в Уайт-Сэндзе уже начали пуски Фау-2. Надо торопиться. Пришлю людей помогать, – министр крепко пожал руку Королева...

Устинов принадлежал к особому сорту людей, порожденных властью Сталина и всеми силами эту власть укрепляющих. Их ставили в пример, их волей, упорством, целеустремленностью нас учили восхищаться. Исследование их мира провел в своем «Новом назначении» Александр Бек. Он показал, что они при всей чистоте помыслов и внешнем благополучии бытия были людьми глубоко несчастными. Это были рабы, только не в кандалах, а в золотых генеральских погонах. Воля, упорство и целеустремленность Устинова, быть может, покажутся кому-то похожими на волю, упорство и целеустремленность Королева. Но между ними нет ничего общего, ибо первый служил Хозяину, а второй – Идее.

Командующий гвардейскими минометными частями Петр Алексеевич Дегтярев регулярно получал сигналы о том, что находящиеся в его распоряжении «филичёвые» полковники куролесят в Германии и мало того, что пьют, но неоднократно замечены и в связях с прекрасными представительницами поверженного врага, что, как известно из истории, всегда во всех армиях мира удавалось осудить, но никогда не удавалось искоренить. Получив однажды очередную «сводку боевых действий» полковника Чернышева Николая Гавриловича (химик, заведовал отделом в РНИИ), полковника Королева Сергея Павловича и нескольких других полковников, генерал подумал, что назрело время решительной борьбы с пороком. Он начал звонить и вызывать к себе жен командированных, дипломатично заводить разговор о том, как соскучились по ним в проклятой неметчине их мужья, а некоторым непонятливым, оставив дипломатию, вынужден был со всей армейской прямотой рассказывать о страшных последствиях венерических заболеваний. Приказывать женам Дегтярев не мог, но он знал уже, что таинственная формулировка «есть такое мнение» производит на штатского человека действие, сходное с приказом, и, действительно, после Первомая жены дружно потянулись к своим одичавшим на чужбине мужьям. В апреле-мае жены вместе с детьми приехали к Победоносцеву, Тюлину, Рязанскому, Пилюгину, Бармину, Рожкову, Буднику, Мишину, Королеву. Началась новая жизнь, без девочек в легких платьицах с ватными плечиками, без патефонов, без сизой от табачного дыма гостиной на вилле «Франк» и застолий за полночь, короче, гусарство кончилось – началась семейная жизнь.

Честно сказать, ехать Ксении Максимилиановне не хотелось, в Боткинской дела у нее шли отлично, много оперировала, но... надо – значит надо. 10 мая сели они с Наташей в поезд и покатили в Берлин. Соседние полки в купе занимала тоже женщина с девочкой, разговорились, оказалось – жена генерала Тверецкого с дочкой, тоже едут в Тюрингию «к папе».

Все, кто помнит дом, в котором жил Королев в Германии, рассказывают, что дом этот очень похож на его останкинский дом в Москве, в котором прожил он последние шесть лет своей жизни. Это чистое совпадение, поскольку Королев никак не вмешивался в работу архитектора Романа Ивановича Семерджиева, который проектировал останкинский дом, а Семерджиев никогда не видел дома в Тюрингии. В том немецком доме хозяйничала довольно смазливенькая фрау, которая, в отличие от многих других фрау Бляйхероде, не только не была благосклонна к Сергею Павловичу, но, напротив, постоянно демонстрировала к нему стойкую неприязнь. Фрау очень обрадовалась приезду Ксении Максимилиановны с Наташей, поскольку считала, что их приезд пресечет поползновения полковника, в чем, однако, ошиблась.

Тягостная недосказанность, неопределенность, которая отличала взаимоотношения Королева с женой в те немногие дни между тюрьмой и Германией, что прожили они вместе, не исчезла и теперь. Бывает, что муж и жена ссорятся, но и в минуты ссоры понимают, что все это – вздор, что жить друг без друга они все равно не смогут и только зря теряют время на утверждение собственных амбиций. Они же не ссорились, не выясняли отношений, но, несмотря на кажущееся благополучие, очень неясно представляли себе будущую совместную жизнь, оба чувствовали ее зыбкость и не находили в себе желания упрочить ее. И не то чтобы тяготились они друг другом, а просто не испытывали друг к другу интереса, ни духовного, ни физического. Обоих что-то удерживало от того, чтобы признаться в том хотя бы себе. Это был еще не самообман, пока только нежелание правды. Надеялись, что Наташа соединит их вновь, но и в это соединение верили как-то вяло, так, для временного успокоения. Приезду дочери Королев был очень рад, проводил с ней почти все свободное время, приносил игрушки, сладости, любил с ней разговаривать, дивясь ее понятливости и, как всякий отец, эту понятливость преувеличивая. Беседуя с Наташей, он ясно видел в ней промелькнувшую вдруг бабку Марусю, или Ксану, или даже себя – во фразе, в жесте, в выражении лица и восхищался неведомым механизмом, оставляющим в ребенке следы предков.