Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Деды храпели уверенно, устойчиво и слаженно. Разбудить их докладом сквозь брезент двери шалаша не выгорело.
– Слушай, Шурец! – тихо позвал я. – Пойдем глянем сколько там бражки у них. Как-то вот думается мне, что дежурить сторожами три дня будем мы с тобой.
Фляга была почти полной.
– Трындец! – определил наше ближайшее будущее мой деревенский друг.
Но обощлось. Панька с дядей Гришей вышли из шалаша свежие, как на свет народившиеся. Вдохнули глубоко воздух луговой, запашистый и терпкий, подставили лица прохладному ветерку предвечернему и занялись своими делами. Нас как бы и не было вообще. Только через полчасика, уходя поливать огурцы, капусту, редьку черную и тыквы, посаженные за толстой стеной подсолнуха, Панька, глянув на меня единственным умным и хитрым глазом, да посоветовал оставшиеся от строительства шалаша стволы осин и березок порубить топором, который лежит в телеге рядом с передним левым колесом. А потом сделать метрах в пяти от жилища закладку для багатицы, костра, значит. Вбить колья-рогатины по бокам и на них бросить толстый железный прут.
Прут прикручен проволокой снизу телеги. Это надо, чтобы воду вскипятить в бидоне жестяном. Чай, мол, потом заварим. И они ушли. Дядя Вася возле огорода с друзьями выкопали яму, краном опустили в неё бочку от старой «водовозки» и он постоянно заливал в неё воду из ближайшего озерка. Потом приладил какой то насос, который работал от аккумулятора. Изобретательский самопальный и доморощенный гений дяди моего легко позволил бы ему допереть до того, чтобы насос работал вообще без электричества. Но, видно, второпях создавал он конструкцию орошения, а потому поступил как средний по развитию технарь. Просто заряжал его регулярно от генератора бнзвоза и дед на поливе получал всё, что сажал. Причем в таких количествах, что хватало всей близкой родне. И нам, городским, тоже.
Вечером, когда стемнело и заскрипели цикады, когда между травинками стал прохладно сочиться сладкий аромат глубины земной и половина луны начала своё медленное плавание в океане небесном с одного края горизонта на другой, мы все занялись самым приятным. Едой, питьём и разговорами.
Прогорел костер и мы в живой ещё золе напекли картошки с полведра. Дядя Гриша прошлогоднюю прихватил. Напились до упора чая с плюшками бабушкиными. Деды влили в себя по паре кружек браги, а после всего этого все расслабились и легли вокруг костра боком на подставленные локти.
Прямо над головами, чуть не погасив костер ветром от крыльев, как призраки пролетели большие, совы.
– Неясыть бородатая, – как-то определил дед.
Вокруг нас всё время двигалась и летала всякая живность. Чуть поодаль, возле озерка, свистела с завыванием большая, видно, птица, свистели суслики и как дети маленькие плакали зайцы. Никто их не обижал. Просто они так разговаривают.
– А чего зайцы такие трусливые? – задал я вопрос коллективу. Как оказалось – глупый.
– Зайцы – ещё те звери! Бельтюки у их вроде косые, да? Ан нет! Это у них ноги разные. Правые длинше. Потому они по кругу-то и шарошутся, – засмеялся дядя Гриша. – Сами смирные, не нападают, но дерутся хоть с кем. И часто огарнуют даже больших зверей. Выигрывают. У нас один дурак поймал сетью зайца. Вытащил его за уши. Дружкам-охотникам показать ясыря(пленника) отловленного хотел. А пленный ясырьный заяц, вот те крест, извернулся, да забрухал задними лапами мужику пузо до самых кишок. А потом вырвался и замурил ходко. Токмо его и видали. Еле спасли мужика, лотоху ентого, в больничке совхозной.
– А сигает, однако, как! – вставил Панька. – Метра на три вверх почитай без разгону. Под фарами тикать могёт шибко ночью на дороге. Давишь акселератор, стрелка к восьмидесяти подходит на спидометре, а заяц чикиляет себе ровнёхонько и хрен догонишь. Бывалыча и мясо сырое они едят. Капканы зорят охотничьи. Так что, это только в сказках он такой миленький как плюшевая игрушка. А в жизни хоть и не волк, но зверь не слабый. Чумач ещё тот!
Дядя Гриша еле дослушал про зайцев до конца. На лице его, покрытом оранжевыми бликами от вяло горящего костерка, было крупными буквами написано, что пришла пора петь. Потому, что хорошо. Никто не поёт, когда плохо. Он откинул назад плечи, уперся руками позади себя в холодную траву и запел:
Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось.
Ой, мне во сне привиделось…
Тут в дуэт своевременно вплёлся Панька с грубым вторым голосом. Пели они просто замечательно. Говорили, что у казаков душевно петь – от природы. Как у цыган. Панька тоже выбросил назад руки, выпрямился, освободил голос:
– Будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался,
Ой, разрезвился подо мной.
Ой, налетели ветры злые
Да с восточной стороны.
Ой, да сорвали чёрну шапку
С моей буйной головы!..
Песня была длинная и драматическая. Бражка не только помогала петь, но и будила потаённые чувства. Деды пели и костер высвечивал в трех их глазах маленькие слезинки, которые не скатывались по щекам, а замирали в глазах. Это и были нежные чувства суровых казаков, почти никому не видные. Слезинки выкатывались стеснительно и сдержанно. По-мужски. Они светились, жили отдельно от грубых крестьянских казачьих душ и застенчиво дрожали в ночном воздухе.
Пели они долго. Казачьи, само-собой, песни, которых мы не знали. А подпеть хотелось. Наконец они передохнули, выпили по кружке и с суровыми лицами исполнили «Летят перелетные птицы». Тут и мы с Шуркой вписались, хотя не знали всех слов. Но всё равно песня удалась.
А после этого все молча начали вспоминать каждый своё, то, что исподволь навеяли песни. Молчали так долго, что у меня первого силы сидеть как на поминках кончились.
– Панька, а Панька! Дед! А вот арбузов тут море целое. Мы же всю бахчевню объехали. Их в город свезут на базар? И почем продавать будут? Я пацанам скажу, чтобы ваши покупали. Больно вкусные. Сладкие. Маленькие, а куда вкуснее, чем нам в Кустанай из Ташкента привозят по пять копеек за килограмм.
– Ташкентские! – от души захохотал Григорий Гулько. После чего сказал, как отрезал: – Скуснее астраханских арбузОв не бывает в природе. Вот сюды забей себе, пацан! И вы ноне астраханские ели. Мы с Панькой тридцать, почитай, лет тому, когда с Урала-то ноги уносили, сховали и
