И жить еще надежде… - Александр Городницкий

Пройдет не так уж много времени на геологических часах, и остров Израиль начнет наконец свое самостоятельное плавание в бурном океане истории Земли и человечества.

Эта трещина тянется мимо вершины Хермона,Через воды Кинерета, вдоль Иордана-реки,Где в невидимых недрах расплавы теснятся и стонут.Рассекая насквозь неуклюжие материки.Через Негев безводный к расселине Красного моря,Мимо пыльных руин, под которыми спят праотцы.Мимо Мертвого моря, где дремлют Содом и Гоморра,Словно в банке стеклянной соленые огурцы.Там лиловые скалы цепляются зубчатым краем,Между древних гробниц проводя ножевую черту.В Мировой океан отправляется остров Израиль,Покидая навек Аравийскую микроплиту.От пустынь азиатских к туманам желанной Европы,От судьбы своей горькой к неведомой жизни инойУстремляется он. Бедуинов песчаные тропыОборвутся внезапно над пенной крутою волной.Капитан Моисей уведет свой корабль, неприкаян,По поверхности зыбкой, от белых барашков седой.Через этот пролив не достанет булыжником Каин,Фараоново войско не справится с этой водой.Городам его светлым грозить перестанут осады,И над пеной прибоя, воюя с окрестною тьмой,Загорится маяк на скиде неприступной Масалы,В океане времен созывая плывущих домой.

Уроки немецкого

Мое открытие Германии оказалось для меня неожиданным, тем более, что случилось оно в весьма зрелом возрасте, когда открытия совершать как будто поздновато. Более тридцати лет странствуя по морям и океанам и объехав почти все задворки планеты, до самого последнего времени я так и не бывал ни разу в Центральной Европе.

Давние мои представления о Германии основывались на двух основных противоположных источниках. Первый — зыбкие воспоминания о немецкой группе Агаты Юльевны из довоенного детства и неожиданно всплывающие в памяти отрывки из стихов Гейне, Гете и Шиллера, которые мы когда-то заучивали в школе на уроках немецкого. Второй, гораздо более основательно засевший в памяти, — война, бомбежки, пикирующие самолеты со сдвоенными черными крестами на крыльях, моя бабушка, закопанная живьем в землю в могилевском лагере уничтожения в 41-м году, метельная блокадная зима с неубранными трупами на улицах Питера. Гора детских ботиночек в Освенциме, где мне довелось побывать в 1966 году. Коричневая фашистская страна, населенная нелюдями, учинившими Холокост и уничтожившими миллионы жизней.

Реальность оказалось иной. Ярким и солнечным днем в начале июля 1996 года наш самолет приземлился в аэропорту Мюнхена. Стараниями моей давней питерской приятельницы Галины. Ковалевой, связанной по работе с немецкими строительными фирмами, я получил официальное приглашение от общества немецко-российской дружбы в Мюнхене выступить с авторским концертом. В программе вечер этот назывался весьма оригинально: «Александр Городницкий — легенда Петербурга».

Приехали мы втроем с Галей Ковалевой и Михаилом Кане и остановились в предместье Мюнхена в доме знакомого Галины Харальда Дзюбы, бывшего крупного руководителя строительства гидротехнических сооружений, пожилого, весьма интеллигентного человека и его обаятельной жены Лиззи.

Сам Харальд в 41-м году был мобилизован в армию и выброшен в составе парашютного десанта под Псковом. Ему однако повезло, — при приземлении он сломал ногу и был госпитализирован. Вылечившись, был послан на Западный фронт, где и попал в плен к союзникам.

Солнечная и светлая Бавария, двухэтажные сельские дома в стиле фахверк с белым низом и черным верхом, окрестные церкви с витыми по-баварски куполами, синие силуэты Альп на горизонте, контактные и доброжелательные баварцы, наконец, сам роскошный Мюнхен со старинными зданиями, которые были стерты с лица земли англо-американской авиацией и снова восстановлены с чисто немецкой педантичностью, — все это никак не вязалось со стереотипом мрачной вражеской страны из моего блокадного детства.

Эти улыбчивые с благородной сединой загорелые пожилые бармены в шортах и тирольских шляпах с пером, радостно, как неожиданно встреченных друзей, приветствующие нас в маленьких горных ресторанчиках и биргартенах, — неужели и впрямь они воевали когда-то на Восточном фронте, жгли города и села, убивали детей и женщин? Да и была ли в самом деле война? Как трудно в это поверить в таком уютном, стабильном и солнечном мире.

Помню, как я удивился, когда Харальд рассказал нам, что они с Лиззи взяли билеты на концерт симфонической музыки, который предполагался через год. «Как можно так все планировать? А вдруг что-нибудь случится?» «А что может случиться?» — удивился он в свою очередь.

Концерт, на который меня пригласили, должен был состояться в центральном концертном зале Мюнхена Гастайг, с немецкой аудиторией. Это очень меня обеспокоило. Ведь все песни исполнялись на русском языке. За несколько оставшихся дней, благодаря героическим усилиям приятеля Галины Петера Шенкеля, знавшего русский язык и оказавшегося прекрасным переводчиком, для десятка основных песен были составлены подстрочные переводы, которые предполагалось размножить и положить на каждое кресло в зале. Кроме того, Петер любезно обещал перед некоторыми песнями дать со сцены их краткую аннотацию на немецком.

Я со своей стороны, вспомнив уроки средней школы, решил во что бы то ни стало хотя бы одной фразой приветствовать немецких зрителей.

Зал в Гастайге, несмотря на так и не спавшую к вечеру жару, оказался полным, и зрители были одеты в вечерние костюмы. Это повергло меня в некоторое смущение, поскольку сам я обрядился в только что купленную по случаю концерта белую рубаху, рукава которой оказались слишком длинными, и прямо за сценой их пришлось срочно подкалывать. Кстати сказать, Петер Шенкель, со свойственной ему эксцентричностью, вообще пришел на концерт в затертом пиджаке и чуть ли не босиком.

Выйдя на сцену, и стараясь не забыть заученную наперед и отрепетированную с Мишей Кане приветственную фразу, я подошел к микрофону и осипшим голосом сказал, как мне представлялось, по-немецки, примерно следующее: «Добрый вечер. Извините, но я не говорю по-немецки. Поэтому мне хотелось бы знать, кто из наших гостей не понимает по-русски. Кто не знает русского языка, поднимите, пожалуйста, руку». Добравшись с запинками до конца фразы, я долго вспоминал последние слова, и вдруг, неожиданно для себя, внезапно прорезавшимся голосом заорал в зал: «Хенде хох, битте!» Зрители дружно засмеялись и подняли обе руки, решив, что я пошутил. После этого вечер был обречен на успех.

Второй раз в том же составе мы приехали в Германию в январе 1997 года, когда живущий во Франкфурте-на-Майне мой приятель Борис Телис организовал мое концертное турне по нескольким городам Германии. За три недели мы объездили не менее десятка городов — от Берлина до Дюссельдорфа: На этот раз аудитория была везде русскоязычная и состояла, как правило, из евреев, принятых в Германии на постоянное жительство в качестве частичной компенсации за Холокост. Меня поразило многообразие великолепных ландшафтов, стремительно пролетавших за толстыми стеклами широких вагонных окон, — пенистый и быстрый Рейн со скалой Лорелеи, лесистые склоны Гарца, суровые замки на вершинах холмов, каналы Гамбурга.

В Кельне мы заехали в гости к Льву Зиновьевичу Копелеву, с которым я был знаком с начала 70-х еще по Москве и Пярну, где он в летнюю пору поселялся неподалеку от уже постоянно жившего там Давида Самойлова.

Известный правозащитник и писатель Лев Копелев, ставший прообразом бывшего майора Рубина в повести Александра Солженицына «В круге первом», действительно в 1944 году в Восточной Пруссии, в бытность свою майором, пытался защищать немецких Женщин от изнасилования. За это он получил срок и сидел вместе с Солженицыным в «шарашке». Впрочем, все это прекрасно описано в его собственной книге «Хранить вечно».

В конце 70-х годов его вместе с женой Раисой Орловой принудительно выдворили из СССР, лишив советского гражданства за правозащитную деятельность и публикации в «Тамиздате».

Я хорошо помню его проводы в Москве, квартиру в большом писательском доме на Аэропортовской улице, которая была обложена стукачами. Под окнами стояла гебешная машина с аппаратурой для прослушивания. Тем не менее масса народа пришла прощаться, — ведь тогда думали, что прощаются навсегда. Когда я вошел, Копелев подозвал меня к себе и обняв своей могучей ручищей, запел «Бригантину». Я, естественно, начал ему подпевать. И тут только заметил, что во второй руке он держит подожженный спичкой советский паспорт и что нас с ним вместе крупным планом снимает немецкое телевидение. «Ну, все, — спекся», — испуганно подумал я, однако песню мы с ним допели до конца.