Волшебный корабль - Робин Хобб

Проказница ответила ему совсем тихо. Если бы он стоял на ногах, то, возможно, и не услышал бы ее. Но он сидел на палубе, опершись о нее ладонями, и голос корабля прозвучал в самой его душе.

— А что если сами люди — всего лишь жестокая шутка, которую Са сыграл с этим миром? Что если Он сказал: «Все прочие существа Я сделаю добрыми и прекрасными, чтобы они жили в согласии с природой вещей. И только людям дам способность к мелочности, жестокости и самоуничтожению. И самой Моей жестокой шуткой будет то, что иным людям Я вложу дар видеть в себе все эти черты…» Как ты полагаешь, Уинтроу, так ли поступил Са?

— Это богохульство! — горячо возразил юный священнослужитель.

— В самом деле? Но откуда тогда берется все безобразие и зло, присущее людям? Как ты его объяснишь?

— Оно не от Са. Оно — от невежества. От незнания путей и помыслов Са. В отчуждении от Са — корень его… К нам в монастырь время от времени привозили детей, мальчиков и девочек, понятия не имевших, зачем они там оказались. Они были озлоблены и напуганы, ведь их в столь нежном возрасте оторвали от дома. И что? Проходят какие-то недели, и они расцветают! Они открываются свету и славе Са нашего. Ибо в каждом ребенке есть хоть малая, но искра Его. Не все остаются в монастыре, кое-кого возвращают домой, ибо не все предназначены для жреческого служения. Но нет ни единого, кто неспособен был бы сделаться существом светлым, мудрым и любящим. Ни единого!

— М-м-м… — задумался корабль. — А до чего хорошо, Уинтроу, что ты снова заговорил как прежде!

Уинтроу чуть улыбнулся и почесал белый шрам на том месте, где раньше был его указательный палец. Это успело стать привычкой, бесконечно раздражавшей его, когда он спохватывался и обращал внимание. Вот как теперь. Он сложил руки на коленях и поинтересовался:

— Неужели я так сильно себя жалею? И неужели это настолько заметно… всем окружающим?

— В основном только мне, я ведь чувствую твое настроение лучше, чем кто-либо. И все-таки — что за удовольствие иногда заставить тебя встряхнуться, Уинтроу… — Проказница помолчала. — Как думаешь, удастся тебе на берег сойти?

— Сомневаюсь. — Уинтроу постарался, чтобы это прозвучало не слишком угрюмо. — Меня ни разу не отпускали на берег с тех самых пор, как я «осрамил» отца в Крессе…

— Знаю, — кивнула Проказница. — Я просто к тому, что, если все же пойдешь… побереги себя.

— Что?… Почему?

— Точно не знаю. Просто… Твоя прапрабабушка, верно, назвала бы это предчувствием…

Такие речи в устах Проказницы прозвучали более чем странно. Уинтроу даже поднялся и взглянул на нее, перегнувшись через фальшборт. Она смотрела на него снизу вверх. «Только мне начинает казаться, будто я к ней привык — и всякий раз нате пожалуйста!» Небо нынче было удивительно прозрачным и испускало тот особый свет, который Уинтроу про себя всегда называл «художественным». Быть может, именно из-за этого и сама Проказница показалась ему… светоносной. Зелень ее глаз, густой блеск непроглядно-черных волос… сама ее кожа, украшенная волокнистым рисунком, поистине сочетала все лучшее, что можно сказать и о полированном дереве, и о здоровой молодой плоти. Проказница перехватила его взгляд, полный откровенного любования, и залилась розовым румянцем, а в душе Уинтроу чувство беспредельной любви к ней снова столкнулось с его полным неведением относительно ее истинной природы. Как мог он ощущать подобную… страсть (да будет ему позволено употребить подобное слово) к существу из дерева, оживленного магией? У его любви не было никакого связного объяснения. Они не могли пожениться, не могли родить общих детей. Они не стремились плотски насладиться друг другом. У них не было на двоих даже сколько-нибудь долгой истории общих переживаний. Откуда же эта теплота и нежность, что переполняла его, когда они были вместе? Бессмыслица какая-то…

— И это ужасает тебя? — спросила она шепотом.

— Не ты причиной, — попытался он объяснить. — Просто это чувство мне кажется… неестественным. Как будто оно мне внушено, а не я сам его источаю… Что-то вроде волшебного заклинания, — добавил он неохотно.

Последователи Са не отрицали существования магии. Уинтроу, хотя и редко, но доводилось даже видеть волшебство в действии, когда произносились различные малые заклинания — очистить рану, зажечь огонь… Но то была скорее работа тренированной воли, совместно с особым даром оказывавшей зримое воздействие на вещный мир. Но удивительно мощное чувство, порождаемое, насколько он способен был судить, длительной связью с семьей… нет, это было нечто другое.

То, что ему нравилась Проказница, было еще объяснимо. Красивая, добрая, исполненная сочувствия к нему. И ума ей было не занимать. Уинтроу получал истинное удовольствие, наблюдая, как она, рассуждая, плела прихотливые смысловые цепочки. Она казалась ему новичком в духовной практике, еще не обученным, но даровитым и готовым жадно впитывать любое учение. Да кто бы не полюбил подобное существо?… Он ее и полюбил. Это вполне поддавалось осмыслению.

Но вот что делать с почти болезненной нежностью, которая обуревала его в моменты вроде теперешнего?… Когда она начинала казаться ему чем-то гораздо более значимым, нежели его дом и семья… даже более важным, чем его жизнь в монастыре. В такие минуты он не мыслил для себя конца блаженней и лучше, чем — рухнуть на ее палубу и без остатка впитаться… в нее…

«Нет, — сказал он себе. — Цель достойно прожитой жизни — единение с Са!»

— Ты боишься, — сказала Проказница, — как бы я не заняла у тебя в сердце место твоего Бога.

— Не совсем так… но почти, — согласился он неохотно. — А еще я думаю, что ты, Проказница, сама по себе ничего мне внушить не пытаешься. Наверное, все дело в самой сущности живых кораблей! — И Уинтроу вздохнул. — И вообще, если уж кто меня к этому приговорил, так это моя собственная семья. Начиная с моей прапрабабушки, когда ей приспичило заказать постройку живого корабля. Мы с тобой — как почки на одном дереве. Да, мы растем, мы что-то представляем собой… но лишь настолько, насколько позволят нам наши корни.

Ветер неожиданно посвежел[67], ни дать ни взять приветствуя заходящий в гавань корабль. Уинтроу поднялся и вновь потянулся. Он сам чувствовал, как изменилось за последнее время его тело. Нет, росту в нем особо не прибавилось, но мышцы определенно окрепли. А взгляд, случайно брошенный вчера в зеркальце, показал ему, что с лица пропала округлость. Такие вот перемены. Тело, ставшее более сильным и жилистым… и девять пальцев. Но отцу все было мало. Когда после отнятия пальца его наконец отпустила лихорадка и рука стала надежно заживать, отец вызвал его к себе. Но не затем, чтобы сказать, как порадовала его стойкость Уинтроу. Нет, он даже не поинтересовался, как рука, не сказал, что, мол, заметил его новоприобретенную морскую сноровку. Нет. Отец сразу стал говорить о его глупости и о том, что в Крессе у него была такая возможность завоевать расположение команды, стать в ней за своего. А он этот шанс постыдно профукал.

«Но ведь там было сплошное мошенничество, — сказал отцу Уинтроу. — Человек, который якобы выиграл, был заодно с укротителем. Я это сразу понял».

«Да знаю я! — раздраженно бросил отец. — Я совсем не про то! Тебе не обязательно было выигрывать, недоумок! Ты должен был просто показать им, что у тебя яйца в штанах есть! Это потом ты вздумал доказывать свое мужество, когда молча стоял и смотрел, как Гентри палец тебе режет. Вздумал, я знаю! Только выставил ты себя не храбрецом, а каким-то… бесноватым религиозным уродом. Когда от тебя ждали смелости, ты проявил трусость. А когда любой нормальный на твоем месте вопил бы и матерился, ты вел себя как фанатик. Таким манером ты никогда в команде ни мало-мальского уважения не добьешься. Ты никогда даже просто одним из них не будешь, я молчу уж — вожаком, которого уважают, за которым пойдут. Они, может, и притворятся, будто ты у них за своего, но это будет не по-настоящему. Они будут просто ждать, как бы подловить тебя… и тогда-то ты получишь по полной. И знаешь что? Достанется тебе по заслугам. И провалиться мне на этом месте, если я тебе именно этого не желаю!»

С тех пор минуло много долгих дней, но эти слова отца до сих пор отдавались в ушах Уинтроу… Он-то думал, что начал завоевывать скупое уважение матросов. Майлд, скорый на прощение и на обиды, первым вернулся к тем отношениям, которые вроде сложились у них до случая в Крессе. Вот только Уинтроу больше не мог душевно принять их. Иногда, по ночам, он пытался предаваться медитации и почти убеждал себя, что на деле все было не так. Что отец намеренно заронил яд ему в душу и отравил его отношения с командой. Отец просто не желал, чтобы матросы приняли Уинтроу, — и делал что только мог, чтобы Уинтроу по-прежнему оставался изгоем. «И потому-то, — говорил себе Уинтроу, мучительно пытаясь осмыслить столь извращенную логику, — я не могу позволить себе по-настоящему уверовать в дружеское расположение команды. Ибо в таком случае отец обязательно найдет новый способ нас рассорить…»