Черный ксеноархеолог - Юрий Валерьевич Максимов

Толстая металлическая дверь отошла в сторону, открывая круглый зал, посреди которого ослепительно сияло маленькое синее солнце. Я закрыл глаза, но на сетчатке отпечатался круг. На меня обрушился глубокий треск, словно хор из тысяч одновременно закоротивших проводов.

Вот сейчас я и умру! И не только я – Гемелл тоже. Согласен ли он на это?

«Как любезно с твоей стороны задаться этим вопросом уже после того, как прошел точку невозврата».

«Все-таки ты научился сарказму». – Я улыбнулся.

«Попробуй поживи в тебе и не подцепи какую-нибудь ментальную дрянь, – ответил Гемелл. – Ты еще жив, а значит, Антирадиационный щит работает. Но не факт, что он выдержит до конца. Я не хочу умирать, но готов это сделать ради спасения других. Таков путь Христа – насколько мы, убогие, способны Ему подражать».

– Матрос Светлов, доложите о ситуации, – раздался дрожащий голос Ванды в ухе.

– Захожу в реактор, – ответил я и, не открывая глаз, шагнул вперед.

Я видел пылающий синий шар плазмы сквозь закрытые веки. И просто пошел к нему, на ходу снимая с пояса связанные друг с другом переместитель и антикинетический щит.

Звезда светила нестерпимо, и я подумал, что ослепну, даже несмотря на плотно закрытые глаза. Как ни странно, при этом я не чувствовал жара. Видимо, от него защищала неведомая ксенотехнология Хозяев. Долго ли она продержится? Хотя Гемелл и говорил, что артефакты Хозяев сохранятся даже внутри звезды, но не факт, что они будут при этом работать исправно.

Пылающий шар заполнил почти весь обзор. «Остановись, – приказал Гемелл. – Давай!» Вытянув руку, я погрузил сдвоенные ксеноартефакты в маленькое солнце передо мной. На секунду охватил страх, что они сейчас просто испарятся и ничего не выйдет. Но этого не случилось. Усилием мысли я переправил через переместитель энергию от реактора в антикинетический щит. По моей руке словно прошел ток.

– Ближайшие ракеты остановились! – радостный голос Ванды был едва слышен сквозь окружающий меня треск. – Это работает! Но, Серж, папа просит еще продлить эффект. Сможешь?

– Да.

Она снова назвала меня Сержем? А дядю Филипа – папой? Это действительно сказала Ванда или мое воображение разыгралось?

«Сказала», – подтвердил Гемелл.

Не знаю, сколько прошло минут или часов. Я словно провалился в какое-то вневременье. Как после прикосновения скипетром, только вместе со всем окружающим. Звезда термоядерного реактора сияла и шипела электрическим шумом, и, несмотря на защиту, я чувствовал, что отчего-то слабею.

Пришла мысль: «Возможно, не радиация, но что-то еще от реактора влияет на меня. И я умираю прямо сейчас, просто еще не осознал этого».

Но я стоял. Держал артефакты в руке. Потом перехватил ее второй, когда стало тяжело. Надо простоять столько, сколько потребуется дяде Филипу на устранение угрозы. В любую секунду ресурс Антирадиационного щита может истощиться, и тогда меня мгновенно рассеет на атомы. А замершие снаружи ракеты возобновят свое движение.

И позднее наш дом на Мигори снова посетят две фигуры – белая и черная. Мама получит еще одну похоронку. И, может быть, еще одну посмертную медаль… Хотя нет, не получит. Никто не придет и не сообщит. Потому что, если «тролли» нас здесь уничтожат, никто не узнает о том, что я поступил на Космофлот и умер матросом. Мы все станем «пропавшими без вести». Что ж, оно и к лучшему. Второй похоронки мама не переживет. А так она будет думать, что мы с Лирой продолжаем путешествия в дальних научных экспедициях…

Все-таки интересно, что за технология позволяет сохраниться мне сейчас, как и самим артефактам? Я не физик, но понимаю, насколько это мощный прорыв в постижении мира и влиянии на него. Технические достижения Хозяев вызывали во мне восхищение, а их нравственный облик – ужас. Как это может сочетаться? Почему цивилизация, достигшая такого невероятного уровня прогресса, при этом осталась злой и безжалостной?

«А разве вас, людей, научный прогресс сделал добрее? Разве не сопутствовали ему войны и нравственная деградация? Вот тебя лично кандидатская степень уберегла ли хоть от одного греха?»

Мне захотелось возразить, но ничего не приходило на ум. И Гемелл продолжил:

«Разум – это инструмент воли. Великий разум не исправит злую волю, но лишь будет содействовать ее более эффективному воплощению».

Артефакты вдруг стали очень тяжелыми. Приходилось напрягать все силы, чтобы их удержать. Или это я стал слабым? Только бы не уронить… А что, если я упаду вместе с ними внутрь этого плазменного шара?

– Как ты? – спросила Ванда.

– Держусь, – ответил я. – Что у вас?

– Истребители сбивают застывшие торпеды. Еще чуть-чуть…

Ее голос… Без холодности, без упрека. Как будто все по-прежнему. Но это не так. Просто сейчас особенный момент. Если я выживу, то яд, отравивший нашу с Вандой дружбу, снова напомнит о себе. Но, может быть, пока длится этот исключительный момент, я могу сказать что-то, что исправит причиненный мной вред или, по крайней мере, смягчит ее боль?

– Ванда… – начал я.

– Что, Серж? – обеспокоенно отозвалась она.

Слова застряли у меня в горле. Ванда и Серж. Имена, вырезанные на скамейке в парке Мигори много лет назад. Тонкая девочка с задорным взглядом и пепельными волосами, в которых запутались тополиные пушинки… Как жаль, что мы не остались просто друзьями. В глубине души я и тогда понимал, что не люблю ее по-настоящему. Но убеждал, что люблю. Потому что хотел ее тело. Хотел острых ощущений. Хотел почувствовать себя взрослым. Яд в наши отношения я запустил не вчера, а очень давно. Когда разыгрывал влюбленность ради того, чтобы превратить подругу детства в инструмент удовлетворения своих желаний. Все то же стремление жертвовать другими ради себя…

На самом деле я стал подонком много лет назад. Возможно, я был им всегда, просто не осознавал этого. Босс, Фазиль, Чавала – думаю, никто из них не осознает себя подонком.

«Я хочу перестать быть подонком, – не терпелось сказать мне. – Прости меня!»

Но это прозвучало бы так дешево и жалко…

– Я продержусь сколько нужно, – закончил я.

– Хорошо. Спасибо!

Молочная кислота разливалась по напряженным мышцам, наполняя их болью. Те наши с Вандой разговоры у костра… Как жаль, что мы не остановились на этом! В нашей дружбе действительно была красота. И честность. Чистота… Лира права. Секс на каком-то очень тонком уровне привнес деградацию в наши отношения.

«Не секс, а блуд, – поправил Гемелл. – Грех».

Короткое горькое слово. Я задумался над ним. Босс, Фазиль и Чавала – вот люди, которые для меня были живым воплощением греха.