Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Творческая среда, близкая к Брехту, изобилует подобными историями. Можно представить себе, сколько пережила их Маргарет Штеффин за почти десять лет сотрудничества!

Брехт трезво смотрел на многообразие людских связей и отношений. Он не требовал от друзей больше того, чем можно было ожидать от каждого.

«Ты знаешь мой принцип: мостовой принцип, — писал он однажды М. Штеффин. — Мосты выдерживают такую и такую-то нагрузку. Есть друзья, по которым можно ездить тысячетонным товарняком, другие выдерживают автобус, а большинство детскую коляску. Но мосты, которые переносят детскую коляску, тоже мосты. (Пока, конечно, по ним не проедет маленький автобус, — тогда они рушатся и производят мировую скорбь)…» (Письмо от 28 августа 1933 г.)

Маргарет Штеффин была из тех друзей, по которым можно гонять товарняки. Морально она выдерживала. Не ее вина, что тело обладало иными запасами прочности, чем дух…

Так было… Воображение подсказывало Брехту, по его словам, здания большие, чем те, которые в состоянии соорудить одиночка. М. Штеффин была среди тех, кто встал рядом и засучил рукава вместе с ним. Она знала, на что шла, и гордилась исполняемой ролью. Благодаря этой конкретности живых взаимоотношений искусство выиграло и обогатилось…

И все-таки остается еще один, чисто человеческий, если угодно, этический момент, который существует помимо результатов, обретаемых историей литературы. Его можно назвать нравственными обязанностями берущего перед дающим.

Как же по самому принципу понимал эти обязанности Брехт?

Вопрос достаточно сложный, многогранный, и ответ на него не может быть коротким.

Он связан со всей системой этических представлений писателя, где сама упомянутая проблема, конечно, лишь более или менее частный случай.

Но нам и без того пора уже, что называется, высветить в огнях рампы главного героя, который до сих пор по большей части находился на заднем плане или в тени.

Если угодно — полней и шире глянуть на некоторые события также и глазами самого Брехта. Причем не только Брехта-человека, но и художника, мыслителя.

Для этого параллельно с фактами и событиями из жизни надо обратиться также к сочинениям писателя. И к тем, где он прямо формулирует принципы этики, и к некоторым из его художественных созданий, ближе всего отмеченных признаками интересующего нас автобиографизма.

Что касается последних, то, не считая кратких литературных экскурсов, речь пойдет прежде всего о пьесе «Жизнь Галилея» (1938). Примыкают сюда и три рассказа — «Раненый Сократ», «Плащ еретика» и «Опыт».

Все эти произведения написаны почти в одно время с пьесой, в 1939 году, имеют в центре фигуры искателей истины, разрабатывают так или иначе жгучие нравственно-этические проблемы и содержат четкие и ясные ответы на них, которые Брехт стремился утверждать не только в творчестве, но и повседневно проводить в жизнь.

Причем, быть может, особенно рьяно, последовательно и охотно на исходе 30-х годов, в «мрачные времена», которые в истории литературы среди прочего отмечены теперь главным образом тем, что Бертольт Брехт в сотрудничестве с Маргарет Штеффин работал тогда и закончил в первой редакции пьесу «Жизнь Галилея»…

Осторожная мудрость Галилея

Одно из высших достижений брехтовского пера — пьеса «Жизнь Галилея», такой, какой он хотел видеть ее тогда, была написана за три недели.

Основательная и разносторонняя подготовка, конечно, предшествовала этому, как всегда бывало у Брехта. Но сам процесс письма был стремительным.

В «Рабочем дневнике» есть краткая отметка об этом событии от 23 ноября 1938 года: «Жизнь Галилея» окончена. Мне понадобилось на это три недели…»

Ноябрь 1938-го — это уже почти самый канун мировой войны. До 1 сентября 1939 года, когда свершилось гитлеровское нападение на Польшу и все началось, оставались месяцы.

Нужно ли говорить, сколько в такие моменты перед взором современника толпится и грудится событий, волнующих и затрагивающих каждого.

Брехт был художником остро злободневного гражданственного темперамента. Тем более может показаться внешне неожиданной его реакция.

Именно период, подготовляющий и непосредственно окружающий начальную дату второй мировой войны, отмечен особенно интенсивной работой писателя над тем, что принято называть исторической тематикой.

Уже с рубежа 1937–1938 годов на его письменном столе подготовительные материалы и черновые наброски из римской античной эпохи Юлия Цезаря. Вначале он пробует облечь замысел в драматургическую форму, а потом принимается за роман — «Дела господина Юлия Цезаря».

Осенью 1939 года Брехт создает одну из лучших своих пьес — «Мамаша Кураж и ее дети», где отправ-ляется от литературно-исторических источников XVII века и где действие переносится в разные углы Европы времени Тридцатилетней войны.

В том же 1939 году написаны рассказы «Раненый Сократ», «Плащ еретика» и «Опыт», центральные персонажи которых тоже действуют в отдаленные эпохи — английский ученый и государственный деятель Фрэнсис Бэкон, итальянец Джордано Бруно и греческий философ Сократ.

А в центре всей этой плеяды исторических картин и портретов по времени создания и, безусловно, по значению — «Жизнь Галилея».

Конечно, излишне говорить, что обращение к исторической тематике никак не было бегством от современности.

Напротив. Используя свой излюбленный образносмысловой принцип «очуждения» — передачи обычного через необычное, — Брехт сами события далекого прошлого заострял и высвечивал до степени прозрачной метафоры.

В опыте минувшего он черпал ответы на жгучие проблемы, обступавшие современников. В исторических анналах отыскивал и выставлял напоказ разительные параллели и схожие совпадения с тем, что происходило у всех на глазах.

Чрезвычайно показательна в этом смысле переписка Б. Брехта с М. Штеффин, относящаяся к совместной работе над романом «Дела господина Юлия Цезаря».

«Дела господина Юлия Цезаря» — это та самая дерзкая по замыслу и необычная по приемам изображения нравственно-политическая сатира, начальные отрывки которой привели в растерянность даже близких литературных друзей Брехта, вроде критика Беньямина и философа Штернберга, не нашедших там достаточных признаков «старого романа», и читательское восприятие которой попеременно опробовалось с помощью Греты то на немецких рабочих, то на гостившей у них в датской деревушке сестре Гопхен и т. д.

По времени создания и по определенным мотивам внутренней проблематики роман непосредственно предшествует пьесе «Жизнь Галилея»; Брехт прервал работу над романом, чтобы взяться за пьесу.