Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Биркенцвейг засеменил к двери, где столкнулся с долговязым субъектом, в котором я с не меньшим изумлением узнал Алеко Вольфовича Гансинского.

– Так это ты все устроил, Алик! – взвизгнул Биркенцвейг. – Может быть, и тебе премию „Восторг“ присудить? Вот уж режиссер режиссера видит издалека!

– Смотрите, как бы вам обоим не присудили что-нибудь другое, – изрек Ярлов. – Принесли, Калека Вольфович?

Мне показалось, что, закрывая за собой дверь, Биркенцвейг вздохнул с облегчением, заметив, как Алеко Вольфович передает Ярлову аналогичный дипломат. Ярлов не постеснялся тут же раскрыть его. С моего одра я увидел, что весь дипломат набит толстыми пачками долларов.

– Не пересчитываю, так как умею считать до двух и знаю: вы не о двух головах, – повторил Ярлов.

– Я же не так богат, как Беня, – неожиданно высоким голосом взвизгнул Гансинский.

– Теперь богатый не богат, – процитировал Ярлов „Книгу о бедности и смерти“ Рильке.

– Но я могу… могу лететь? Препятствий не будет?

– Рожденный ползать летать не может, – опять процитировал Ярлов. – Препятствий не будет. Но помните: мы достанем вас, где бы вы ни были, и в лучшем случае предложим выбор между здешней и тамошней тюрьмой, где условия лучше… а в худшем… сами понимаете. Но пока ваши дела не так плохи. Мы, вероятно, все-таки запустим ваше телешоу „Союз нерушимый“. Чего доброго, и вы „Восторга“ удостоитесь.

Гансинский поспешно откланялся. Кажется, он и вправду торопился на самолет.

– Вот, теперь можно поговорить по душам, – обратился Ярлов ко мне, но дверь без стука открылась и на пороге появился мрачный тяжеловес в камуфляжной форме:

– Виленин Владиславович Типунов, – угрюмо доложил он.

Не дожидаясь приглашения, в комнату вошел щуплый человек среднего роста, тоже в камуфляжной форме. Он снял офицерскую фуражку, и среди редких волос обнаруживалась изрядная плешь.

– Виленин такой молодой, и юный Октябрь впереди, – фальшиво пропел Ярлов. – Садитесь, Виленин Владисловович, не стесняйтесь нашего эксперта. Сразу скажу вам: ваше дело в шляпе.

– Предвыборная программа готова, Всеволод Викентьевич?

– Не только предвыборная, но и президентская. Вся она заключается в тексте гимна, который имею честь вам предложить.

– Так это гимн?

– Гимн, как вы заказывали.

Шагает рать ретивая.Вперед, не трусь!Свободная, счастливая,Святая Русь!

Воистину спасение,Для всех пример!Ты жизнь, ты воскресение,СССР!

– Хорошо, – одобрил Виленин Владиславович. – Только правильно ли обращаться к Руси с призывом: „не трусь“?

– Так это же не к Руси. Это к ретивой рати. А вообще если вы подберете другую рифму то я ничего не буду иметь против. Мне, кроме рифмы „гусь“, ничего больше в голову не приходит.

– Неуместно, – согласился Типунов.

– Баян Орфеевич Ганимедов с минуты на минуту представит музыку.

– Орфеевич? – насторожился Типунов.

– Кажется, он действительно Орфеевич. Музыкант в третьем или даже в четвертом поколении. Но в народно-патриотической аудитории он именуется Баян Ерофеевич.

– Вы уверены, что гимна достаточно?

– Вполне достаточно. Дело даже не в гимне. СССР – вот что обеспечит вам победу при любых обстоятельствах. И не придерешься: СССР – Свободная Счастливая Святая Русь. Кто устоит перед этим? В этом вся ваша программа. Все остальное от лукавого.

– Пожалуй.

Виленин Владиславович встал и на прощание пожал кончики моих пальцев на левой руке. Опытным глазом он определил, что можно у меня пожать. Ярлов пошел проводить его. На несколько минут в моей палате воцарилась Клавдия. Она взбила мне подушки, накормила супом, очистила апельсин, но поспешила уйти, как только вернулся Ярлов.

Я понял, зачем Ярлов оплачивает мне отдельную палату. Не найти лучше места для конфиденциальных встреч и совещаний. И пресса не имеет сюда доступа. Неужели это заговор, и я в него вовлечен явочным порядком, так как не могу встать и уйти? Но на что я им нужен?

Между тем вернувшийся Ярлов неторопливо передвигал шахматные фигуры. Я снова вспомнил смерть Ивана Грозного. Вспомнил я и неоконченную партию на шахматном столике в апартаментах, где убивали Распутина.

– Чувствую, мне пора высказаться, – начал Ярлов. – Наконец представился момент. О многом вы должны были сами догадаться. Да, в ближайшие дни, может быть, в ближайшие часы предстоит наша акция. Это мягко говоря. Но не хочется употреблять слов более громких. Нам нет нужды захватывать власть. Мы и так у власти. Мы были у власти с тех пор, как существует Русь. Самое слово „Русь“ ввели мы. Достижением последнего времени, лично моим, с вашего позволения, является слово „ПРАКС“. Все скверное у нас произошло потому, что слово это найдено было слишком поздно. Но раньше оно не могло быть найдено. Ислам, действительно, был бы предпочтительнее для нашей евразийской родины, но что поделаешь. Остается исламизировать православие и опровославить ислам. У нас общие святыни и общие цели. Посмотрите, с какой быстротой исламизируется просвещенная Европа. А коммунизм… Наш коммунизм в том, что для нас на миру и смерть красна. Вот почему мы, красные, против белых и розовых с их общечеловеческими ценностями. Мы можем допустить любые свободы, любые формы собственности, лишь бы человек был наш. И все останется по-прежнему. А кто наш, кто не наш, решаем мы, и ненаших устраняем.

– В этом и будет заключаться акция? – спросил я.

– Не совсем. Мы просто заявим, что мы у власти, вернее, власть у нас, и нам никто не сопротивляется, по крайней мере, открыто.

– А что будет после акции?

– Ничего. Все останется по-прежнему. В этом наш принцип. Остается только провозгласить его. Мы только сбросим гнет мондиализма с его общечеловеческими ценностями. Телевидение, в особенности, реклама сделали все, чтобы эти ценности опротивели русскому человеку, не говоря уже о самой жизни, которую он тоже связывает с этими ценностями, хотя жизнь останется, в общем, такой же и без них, но все-таки без них. Это уже завоевание. Так что не победить мы не можем, поскольку мы уже победили. Мы только напомним об этом и отпразднуем победу.

– А потом? Будут ли, например, выборы?

– Вот о чем вы беспокоитесь! Не ожидал от вас. Как и до сих пор, будут выборы, но не будет выбора. Все равно избран будет наш человек. Другого мы не допустим.

– Виленин Владиславович Типунов?

– Хотя бы. Он наш человек, человек государев.

– Государев? Кто же государь?

– ПРАКС. Кто же еще? Соборное самодержавие – вот сокровенная суть ПРАКСа. Любому нашему человеку мы можем доверить всю полноту власти, потому что власть над ним у ПРАКСа.

Этого я не ожидал. Я молчал.

– Что же вы не спрашиваете о самом главном? – продолжал Ярлов. Всех, на кого мы рассчитываем, я спрашивал, согласны ли они на главное. Наш человек не боится крови. Вот главный признак нашего человека. Таким образом, главное – это смертная казнь. Вы услышите, какой радостный вопль поднимется, когда мы возвестим, что смертная казнь увековечивается. И тот, кто обрадуется этому будет прав. Смертная казнь – сакрализация человеческой жизни. Отказ от смертной казни – безразличие к человеку, чего человек не выносит. В смертной казни отказывает человеку тот, кто не верит в бессмертие души, в воскресение мертвых. А внутри социального организма смертная казнь – лишь целительная ампутация, при которой ампутированный член регенерируется, реинкарнируется. Существует, наконец, оргазм смертной казни. Вырастают же под виселицами мандрагоры от спермы, изливаемой повешенными. Итак, согласны ли вы с ПРАКСом в самом главном?

– Нет, – твердо ответил я.

– Рассчитываю переубедить вас в ближайшее время. А теперь я настрою для вас телевизор. Утром пораньше просто включите его, и все. А теперь покойной ночи.

Ярлов ушел, оставив на шахматной доске расставленные фигуры.

Я долго не мог уснуть, забылся беспокойным сном лишь к утру и проснулся позже обычного. Немедленно я включил телевизор. Сон тут же как рукой сняло. На экране двигались танки, двигались неуклонно, неумолимо, безостановочно. Долгое время я обращал внимание только на улицы, по которым они двигаются. У меня сложилось впечатление, что танки занимают позиции по всей Москве. Удивляло отсутствие комментариев. Потом голос диктора с деланым спокойствием произнес: „Ввиду чрезвычайных событий происходит передислокация бронетанковых войск“. И сразу же вслед за этим объявлением по экрану поползли титры: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ В первый раз я увидел это слово на экране телевизора.

Передвижение танков сменилось на экране православным церковным богослужением. Молодой подтянутый епископ, носящий церковное облачение как военную форму, торжественно возглашал: „С нами Бог!“ И тут же по экрану побежали те же титры: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ Я подумал, всели зрители знают, что такое ПРАКС. Через некоторое время голос за кадром призвал население сохранять спокойствие и объявил, что поддержание общественного порядка гарантируется. Затем по экрану снова поползли танки в сочетании с титрами: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ Становилось скучновато, но я подумал, что скука – необходимая принадлежность этого действа, если угодно, его цель. Скука подтверждала, что все остается по-прежнему.