Сукины дети - Варя Мальцева

ела. Но и то не помогало. Она могла бы есть очень много, но всё равно умирала бы, ведь этот процесс уже нельзя остановить. Тонкие руки, словно палочки, уже не обнимали Нисона. Он даже не мог вспомнить, чтобы она улыбалась или смеялась: Лина всегда была мрачной.

Вечный траур поселился в её глазах, и теперь он останется жить там навсегда. Невыносимо было понимать, что всё было зря. Жаль, что перед смертью нечего даже будет вспоминать.

Нисон держался, старался приходить домой весёлым, всегда пытался разговаривать с женой, но та лишь смотрела на него, изредка мотая головой, словно говоря: «Нет, даже не пытайся, всё зря». Однако, Нисон не сдавался и вел себя практически так же, как и до смерти ребенка. Все вещи, игрушки и другие предметы, предназначенные для детей, отправились на балкон, а после были накрыты плотной тканью, так как Лина краем глаза, лёжа на кровати, видела эти разноцветные вещи и плакала.

Балкон Нисон закрыл, открутил ручку и тоже спрятал её, как и практически все острые вещи в доме. Вот чего-чего, а прийти домой и обнаружить труп ему точно не хотелось. По той же причине на окнах отсутствовали ручки, аптечка надежно спрятана, а все веревки и остальные крепкие длинные вещи отправились на мусорку. Вообще, при желании Лину, конечно, это бы никак не остановило, но Нисону было так спокойнее.

Да и к тому же, он звонил ей каждые два часа. Иногда, он сбрасывал сразу, как только Лина брала трубку, ведь разговаривать им не о чем. На работе всё как-то валилось из рук, начальник грозился увольнением, но сам Нисон понимал, что это не произойдет, ведь на его место некого поставить. Всё же приходить на нелюбимую работу и уходить к нелюбимой жене казалось пыткой для него. Нисон не мог сказать, что по-прежнему любит Лину. Она изменилась, сильно изменилась. Теперь Нисон лишь хотел больше не видеть истощенное больное тело, которое сжалось в маленький клубок в углу кровати. Разве можно любить нечто подобное? Нисон бы сказал, что нет. Но всё же, за столько времени Нисон успел привыкнуть ко всему, по своему обычаю, не пытался стремиться к лучшему. Раз происходит так — значит суждено так. Прошло более двух месяцев, а Лине становилось лишь хуже.

Он отгонял мысли о разводе, ведь Лина была одна, а возвращаться домой к нелюбимой семье ей точно не хотелось. Почему-то Нисону было очень жаль эту… женщину, что вдруг обрела на голове безобразные клочки волос, а те, что не были запятнаны серым сумасшествием, выпадали, из-за чего прежние пушистые и густые волосы обвисли и стали похожими на сосульки, потому что были разной длины. Лицо её всегда было белым, а на этом белом холсте зияли чёрная кожа вокруг глаз и зелёные болезненные и тоскливые глаза, если, конечно, их можно было назвать просто глазами. Костлявое тело, проходившее на тело мертвеца, лежало практически без движений всё время на кровати. Да, Нисон всё ещё возвращался в чистую квартиру, его встречал горячий ужин, он был почему-то невкусным, хотя рецепт явно не поменялся, но его встречала не прыгающая жена, что с улыбкой до ушей и огоньком в глазах рассказывала последние новости, а свернувшийся комочек на кровати.

Он злился на Лину за её слабость, но в глубине души понимал, насколько это было важно для Лины… Нет, всё-таки не понимал. Никто кроме неё никогда не сможет понять, насколько это убило и раздавило её. Никогда.

Собачий вой

Нисон вновь ушел на работу, оставив её наедине с мыслями. Они съели бы её полностью, если бы не периодические истерики, каждую из которых Лина запомнила, словно самый ценный момент.

Когда-нибудь пробовали рождаться и умирать, будто подёнки, за один день? А вот Лина пробовала. Если уж и считать все её смерти, то получается какое-то очень большое число, которое наводило на мысль, что "смерть" — это нечто бесконечное и недосягаемое. Вечером она умирала; утром рождалась. Сансара, бесконечный круг ада, который обрекал Лину позабыть о том, что такое жизнь.

Сейчас бы её все звали матерью… Мать… Лина поморщилась. Она бы хотела, чтобы её так не называли, ведь сама Лина называла матерью того человека, который и посадил Лину на этот адский круг.

«Матерью» она её называла, только чтобы не называть её скрипящим и столь ненавистным Линой именем. Как бывает, даёшь странные клички людям, чьи имена для тебя не важны так же, как и сами эти люди. Вряд-ли бы кто-то запомнил как зовут ту девушку, которая на празднике весь вечер ворчала и ругалась. Скорее всего, она бы сразу получила кличку или ещё неприятнее, её бы звали «эта».

Вот и Лина свою мать всегда звала «мать», это стало каким-то обзывательством даже, клеймом. А для кого-то человек, которого они называли мамой, был святым и самым любимым. Для Лины же её мать была проклятьем и горем.

Мать была худой, длинноволосой и очень-очень злой. Её глаза сияли пожаром, но пожаром не любви, счастья и страсти, а пожаром злобы, гнева и ненависти. Вот такой и запомнилась Лине её мать. И она бы не хотела, чтобы под словом, которое для Лины означало лишь агрессию и боль, дочка запомнила её… Не хотела бы… А теперь она и вовсе никак не запомнит Лину.

Думать о ребенке всё время было тяжело, но тяжелее думать о мертвом ребёнке. Тяжело думать и слышать его.

Слышать?

Лина вдруг будто бы проснулась, хотя, очевидно, не спала. Кто-то кричал. Выл, срывая голос, звал её. Да, он определённо звал только её, в плаче она слышала тихое и неприрываное «ма-ма-ма».

Она бежит на балкон, путаясь в одеяле и падая на пол, но добирается до него, распахивает дверь и на коленях быстро вползает на бетонный пол, срывая об камни и мусор кожу. Наконец, плен одеяла отпускает её, и она поднимается с пола. Рядом стояли игрушки её дочери.

Она смотрит на небо, ее руки впиваются в железную палку балкона. Младенец кричал, он определено звал только ее. В попыхах она открывает окно, чуть не выпадает наружу, но чудом удерживается на месте. Ветер резко врывается в ее дом,