Ракеты и подснежники - Николай Горбачев

Она будто не слышала, что я сказал. Мысли ее были заняты чем-то своим.

-- Жизнь у человека коротка, а еще короче его возможности, -- наконец произнесла она спокойно, в раздумье. -- А ведь есть же у нее избранники, кому она дает многое... Говорю, коротка... Но зачем она продолжительная, если все -- только в сказках, снах, а действительность однообразна и черства, как корка хлеба? За один день такого избранника можно отдать всю жизнь, но только чтоб все увидеть и прочувствовать!..

Вот тебе и Наташка! Неужели говорит правду? Что ж, вид вполне подобающий, решительный. На чистую кожу лба вдруг легла тень, складки резче очертили ноздри маленького аккуратного носа, выгнулись брови. И только кокетливые, веселые завитки золотистых волос вокруг шеи не вязались с ее строгим видом. Наташкины слова заставили меня задуматься: что это, убеждение или временное настроение, навеянное чтением? В следующую минуту, взяв ее руку в свою, я полушутливо говорю:

-- А ты и впрямь у меня фантазерка! Вот, Наташа, до чего доводит Ремарк! Он вносит смуту, а потом за него расплачивайся! Возьмешь улепетнешь куда-нибудь во Францию, Швейцарию, а что мне тогда делать?

Она не отозвалась, не изменила ни своей позы, ни выражения лица. Обиделась на мой шутливый, несерьезный тон?..

-- Я ведь не о литературных достоинствах... Ремарк -- мастер, но мне больше по душе другое: Северная страна, Клондайк, Юкон, Сороковая миля... В школе я, Наташа, наизусть читал отрывки из Джека Лондона. Вот послушай. "И еще, Кид: не оставляй меня умирать одного. Только один выстрел, только раз нажать курок. Ты понял. Помни это. Помни!.." И дальше: "Мейлмюд Кид встал, заставил себя подойти к Мейсону и огляделся по сторонам. Белое безмолвие словно издевалось над ним. Его охватил страх. Раздался короткий выстрел. Мейсон взлетел ввысь, в свою воздушную гробницу, а Мейлмюд Кид, нахлестывая собак, во весь опор помчался прочь по снежной пустыне".

Наташка чуть прикрыла глаза, откинув набок голову, стала внимательной, сосредоточенной. Я отнес это на свой счет, знал, что эти слова брали за живое, вызывали слезы у слушателей, когда я, бывало, произносил их медленно, с легкой хрипотцой, будто простуженным голосом...

-- А вот как такие люди объясняются. "Слушай, Тлинг-Тиннех! Прежде чем эта ночь перейдет в день, Волк погонит своих собак к Восточным горам и дальше -- на далекий Юкон. И Заринка будет прокладывать путь его собакам". -- "А может быть, прежде чем эта ночь достигнет середины, мои юноши бросят мясо Волка собакам, и кости его будут валяться под снегом, пока снег не растает под весенним солнцем?" Так и кажется, что разговаривают наши далекие с тобой предки, Наташа... Это честные простые люди, они молча совершают подвиги, у них высокие законы дружбы, чистой любви...

-- Чистой любви, -- мечтательно произнесла она.

-- Да, чистой, -- подхватил я, -- потому что там меньше всяких ненужных условностей, искусственных барьеров. Сама первозданная природа, суровые условия не терпят ничего искусственного. Знаешь, это очень похоже на наше положение...

-- Да уж, что и говорить, похоже... -- Наташка крутнула головой, будто старалась стряхнуть с себя грусть. --Сегодня на дороге застряли у Чертова лога, километр машину толкали. Одна Ивашкина сидела в кузове: на перевязку ездила. Хорошо еще, два солдата встретились. Перемыли женщины кости начальству, -- наверное, икалось! Проклинали все -- и дорогу, и продукты.

Я засмеялся, продолжая держать ее руку в своей, расслабленную, мягкую и прохладную.

-- Представляю, что у вас там было! Сонм разгневанных женщин!

-- Ты смеешься... -- Она обиженно сжала губы, приглушенный голос задрожал. -- Не знаю, может, тебе все это и нравится...

Наклоняюсь над ней, снова касаюсь щекой ее лица, слышу, как рядом гулко бьется ее сердце, и с чувством говорю:

-- Не смеюсь, не смеюсь, Наташа! Понимаю, как трудно вам. Знают об этом не только Андронов, Молозов, знают выше. Но нужно время, чтоб все встало на свои места. У нас в аппаратуре есть так называемые переходные процессы: это, в общем, переход к нормальным явлениям, как говорят, к стационарным процессам. Так и в жизни. Командир дал указание -- теперь с подмогой будете ездить в город. А вот относительно жизни... только сейчас состоялся разговор с Буланкиным.

Брови ее приподнялись вопросительно, губы маленького рта поджались и подобрались: это означало, что она ждала какого-то не очень интересного рассказа. Когда я коротко передал ей смысл нашего "боя", лицо ее приняло спокойное выражение. Поднимая книгу с подушки, Наташка сказала:

-- По-моему, Буланкин полностью прав. Удивляюсь, как вы могли доказывать, что черное -- белое?

-- Ты его защищаешь? Интересно...

-- Просто не люблю неправды.

-- Какой неправды?

-- Сам знаешь, -- спокойно ответила она. -- Мало того, что у него нет перспективы... Неужели вы серьезно верите, что здесь, в тайге, можно создать обетованную землю? Представляла себе многое, но не так. А потом... если он не хочет служить, зачем его держать на цепи? Какой смысл?

Наверное, этот ее спокойный тон окончательно взорвал меня. Как она может брать под защиту Буланкина?!

Я поднялся с кровати.

-- Ты не понимаешь, Наташа, в службе ничего! Слово-то само: служба! У нас, офицеров, выбора нет, мы не принадлежим себе. Где нужно служить, туда и направляют. Сегодня -- на севере, завтра -- на юге. Вот и все. Тут не до обетованной земли. И он об этом знал, когда становился офицером.

-- Ладно, Константин, уже слышала это. Климцов рассказывал. Ужин на сковородке в кухне, бери.

Казалось, у нас вспыхнет, разгорится спор, но она сказала это так неожиданно просто и мирно, что я, обезоруженный, замолчал.

Вышел на кухню, а когда вернулся со сковородкой, в коридоре загремели тяжелые шаги: пришел майор Климцов. Должно быть, он был в яловых сапогах. Долго снимал их, шумно дышал и кряхтел, потом в тапочках прошаркал к себе. Наташка снова была поглощена чтением. Какая-то смутная обида закралась в мою душу. Возможно, оттого, что самому пришлось идти за сковородкой, а теперь и есть одному. А может, другое? Не понравилось, что прямо высказала свои мысли, встала на защиту Буланкина?

Взглянув на нее, сказал:

-- Кстати, Наташа, читая Ремарка, глубже проникай в него. По-моему, ты не видишь у него главного: нелегкой, трудной судьбы и жизни его героев. В этом драматизм...

-- Ну да, меня надо учить, как должна проникать во все, что читаю,-- со сдержанной болью в голосе произнесла она, отвернулась к стене. Ну вот тебе и первая размолвка...

Ужин закончил молча, а когда встал из-за стола, Наташка уже спала, подложив ладонь под щеку. Беззаботное ребяческое выражение застыло на лице. Раскрытый журнал лежал на одеяле. Я улыбнулся, прикрыл ее плечи. Так оно, наверное, и есть, Наташа. Ты просто еще ребенок и ничего не смыслишь. Настанет время -- все поймешь, как другие жены офицеров, как Ксения Петровна, как жена Молозова. Посмеешься сама над своей беспочвенной фантазией. Говорят, любовь слепа и в любимом человеке не видно недостатков. А я вот, кажется, начинаю их угадывать и когда-нибудь скажу тебе об этом. Да, обязательно скажу! Хотя и люблю тебя, люблю каждую черточку твоего лица: маленький нос, тонкие дужки-брови, капризные губы и вот ту живую, дышащую ямочку у шеи.

А пока надо садиться писать конспект: завтра предстоят занятия с операторами. Потом приниматься за расчеты очередной схемы прибора...

9

"Регламентные работы для нас -- альфа и омега, начало и конец" -- так говорит замполит Молозов. К этому призывает один из фанерных щитов, прибитый на стене казармы: на нем белой масляной краской по красному, выцветшему за зиму полю, написано: "Регламенты -- закон жизни ракетчиков". А главное, конечно, график, твердый, единый для всех, его нам дают откуда-то сверху. Размноженный в нескольких экземплярах писарем дивизиона, разрисованный разноцветными кружками, треугольниками и прямоугольниками, напоминающий в миниатюр лоскутное цветное одеяло график висит в казарме, канцелярии и на стене командного пункта. Его мы обязаны выполнять неукоснительно. За этим придирчиво, дотошно следят не только полковое начальство, главный инженер, но и комиссии, наезжающие к нам.

Мне нравятся дни регламентных работ. На позиции становится как-то торжественнее и сосредоточеннее, будто в операционные дни в больнице. Мы тоже сознаем! себя врачами: проверяем своеобразные "кардиограммы" техники, замеряем "пульсы" ее самых деликатных и сложных узлов, ставим диагнозы, лечим... Словом, делаем профилактику. От качества ее зависит боевая готовность -- это мы сознаем подспудно. В то же время регламенты для нас --отдушина от каждодневных занятий и тренировок, наскучивших за неделю. В этой работе еще лучше видна наша взаимная зависимость, переплетаются интересы, нередко вспыхивают острые конфликты...

С утра в кабинах распахиваются двери, дневной свет заполняет все, куда целую неделю ему запрещалось заглядывать. Выдвигаются из шкафов блоки, солдаты ветошью протирают каждую лампу, деталь, другие -- контролируют, замеряют приборами параметры. Скибе, как лучшему оператору, поручаю и простейшие подстройки аппаратуры. Ему лестно это доверие. Он весь цветет, светится довольной улыбкой.