Пешки Хаоса - Брайан Крэйг

Вершина холма была одним из самых сокровенных садов истинного бога, и если бы Гавалон не обеспечил магической защитой свою свиту зверолюдей – и, конечно, Сосуд – они не смогли бы добраться до места, где должен состояться ритуал. Если бы многочисленные жертвоприношения, требовавшиеся для ритуала, не были проведены заранее, было бы очень тяжело доставить жертв на алтарь в подходящем состоянии, но премудрый и неизменно милостивый Изменяющий Пути всегда был готов сохранить пролитую кровь на счету своих жрецов, чтобы они могли накопить энергию для важных обрядов. Были даже слухи, что он выплачивал проценты по этим счетам, и десять галлонов крови, полученной в ходе тщательно продуманной пытки за месяц вперед до ее магического использования, имели цену одиннадцати ко времени, когда композиция заклинания была завершена.

Это заклинание было не только самым сложным из тех, что когда-либо пытался совершить Гавалон, оно было самым сложным из всех заклинаний, которые когда-либо предпринимали колдуны с тех пор, как люди впервые заселили мир, обозначенный на имперских картах как Сигматус. Гавалон работал над заклинанием – постепенно, предсказывая его форму и замысел, и совершая необходимые приготовления к основному ритуалу – семь долгих лет. Он предполагал, что с точки зрения бога, которому он служил, эти семь лет были лишь финальной фазой гораздо более долгого процесса.

Конечно, для бога семь лет были всего лишь одним мигом, и даже двести лет не более чем мгновением. Гавалон полагал, что корни этого ритуала в таинственном мире варпа берут начало не позже чем во время короткого перерыва в варп-шторме, позволившего имперским кораблям приземлиться на планету, а возможно и гораздо раньше. Он не мог не задумываться, не могло ли все, случившееся с тех пор, как прибыли эти корабли, неким непостижимым для человеческого разума образом, быть частью одного из легендарных планов Изменяющего Пути. Не мог он не задумываться и о том, не было ли суждено колдуну, предназначенному для того, чтобы приблизить этот план к его высшей точке, стать чем-то большим, нежели обычный человек.

«В конце концов», думал Гавалон, «если такое ничтожество как Нимиан может превратиться в могучего демона – хотя и ценой полного уничтожения своей личности – почему непоколебимо верному колдуну не последних способностей не может быть даровано хотя бы меньшее демоничество?»

О, стать Повелителем Перемен!

Какая это, должно быть, восхитительная жизнь!

Когда Гавалон и его свита достигли вершины холма, уже совсем наступила ночь, но звезды светили ярко и все три луны были полными. Луны уже приблизились к зениту, образуя как бы вершины равностороннего треугольника – такое близкое их положение повторится только через триста двадцать семь лет. Света было более чем достаточно, чтобы освещать ритуал, несмотря на остаточное мерцание необычного тихого варп-шторма.

Сосуд должен был раздеться догола и лечь в чашечку огромного золотистого цветка, покрытые пыльцой тычинки раздвинулись, чтобы принять его, и начали мягко его поглаживать.

К сожалению, Нимиан должен был оставаться в сознании во время ритуала, и, будучи слабоумным, он не мог удержаться от хихиканья, когда тычинки щекотали его. К счастью, он был слишком напуган, чтобы пытаться что-то сказать.

Зверолюди заняли свои места с молчаливой покорностью, ожидаемой от лунатиков. Гавалону не пришлось тратить силы на то, чтобы загипнотизировать их; аромат ночных цветов ввел их в транс, пока они поднимались по куполообразному склону холма. Поэтому Гавалон мог сосредоточить все внимание на словах магической формулы и сопровождающих их жестах.

На самом деле этот компонент заклинания был не таким сложным, как другие, которые он использовал меньше – или так ему показалось, когда он встал в соответствующую позу и начал декламировать заклинание.

Гавалон держал кинжал с волнистым лезвием в правой руке, и зажженный факел  в левой, и то и другое в определенные моменты ритуала должно было истязать его плоть. Он не боялся наносить себе увечья ради пользы дела, и не в первый раз ему приходилось жертвовать глазом или отрезать себе какую-нибудь конечность. Если иметь веру и благоволение божественного покровителя, такие жертвы редко были болезненными настолько, насколько это могло ожидаться, а потеря всегда до известной степени возмещалась. И действительно, его дважды выросший заново левый глаз видел гораздо дальше и лучше, чем тот, с которым он родился, хотя и выглядел куда более уродливо, чем старый правый глаз.

По крайней мере, сейчас Гавалон должен был выжечь себе правый глаз, и существовал небольшой шанс, что выросший новый глаз не будет так заметно отличаться от левого. Что же касается конечности, которую он должен был пожертвовать на этот раз – что ж, у нее все равно никогда не было пары, и она настолько редко демонстрировалась публично, что едва ли имело значение, как причудливо она выглядела или как странно был усложнен ее внутренний аппарат. Она по-прежнему оставалась вполне функциональным инструментом, и даже могла считаться более эффективной, ибо была покрыта шипами.

И поэтому, когда наступило время выполнить соответствующие элементы ритуала, Гавалон Великий не дрогнул и не заколебался. Не роптал он и на бога, которому был горд отдать эту последнюю и  наименьшую из многих жертв, принесенных им для достижения этой цели.

Боль от выжженного глаза была лишь немногим сильнее обычного, но и это неудобство было возмещено замечательными изменениями цвета огня выжигавшего его факела, которые левому глазу казались поистине прекрасными.

Другая жертва вообще была почти безболезненной, когда бритвенно острый волнистый клинок рассек старый шрам, а кровь, хлынувшая из перерезанных вен, была такой густой и блестящей, что чудесно отражала звездный свет.

Было бы очень приятно еще изувечить и плоть Сосуда, но это не было привилегией Гавалона. Пока слова заклинания улетали в тихую ночь, лепестки золотистого цветка сомкнулись над мальчиком, заключив его в некое подобие утробы – утробы, из которой ему было суждено очень скоро родиться заново, созревание уже подходило к концу.

Еще до того, как заклинание было закончено, Гавалон почувствовал, как правый глаз вырастает заново, и зрение возвращается. И когда он посмотрел в прекрасное небо, то понял, что этот новый правый глаз будет видеть гораздо дальше и лучше, чем даже дважды обновленный левый.

Он почувствовал, как его вторая рана тоже зарастает шрамом, и с благоговейной гордостью ощутил, как шрам превращается в опухоль, а потом в нечто, для чего даже в тайном языке магии еще не было названия.

«О, стать Повелителем Перемен!», подумал он. «О, стать мастером метаморфоз, не подвластным дряхлости смертных! Какое счастье служить истинному богу и быть свободным!»

Конечно, в глубине души он понимал, что вовсе не свободен – что он, если разобраться, такой же раб судьбы и случая, как и Сосуд, как и последний из зверолюдей – но Гавалон был убежден, что те, кто добровольно принимали рабство и могли разумно выбрать себе хозяина, были счастливы настолько, насколько вообще мог быть счастлив простой смертный человек. И он был убежден, что это – единственный путь, который мог позволить человеку стать чем-то большим, чем простой смертный.

Когда предпоследняя фаза заклинания была завершена, Гавалон остановился, позволив на минуту воцариться благоговейной тишине – и в предвкушении посмотрел на тесно сжатые лепестки цветка, сгорая от нетерпения увидеть, какое существо выйдет из них. Потом он произнес последнее слово, и завершил заклинание.

Последнее слово, конечная цель этого ритуала, было:

САТОРАЭЛЬ.

Гавалон почувствовал, как камень под его ногами слегка вздрогнул.

Даже сквозь толстый слой многих поколений ползучих лиан и всех прочих растений, которые выросли здесь благодаря лианам, Гавалон увидел, что огромная сфера холма начинает светиться. Когда вибрация усилилась и стала напоминать биение сердца, свечение становилось все ярче – из багрового оно стало малиновым, потом ярко-алым, и наконец, пронзительно сияющим розовым.

Гавалон понял, что наполовину погребенный в земле метеорит был чем-то вроде яйца, а сомкнувшийся цветок был скорее не утробой, а неким подобием родового канала. То, что должно быть посеяно в теле Сосуда, было слишком великим, чтобы его можно было долго хранить в каком-либо создании из плоти, независимо от того, какие метаморфозы оно могло претерпеть.

Лепестки цветка начали разворачиваться с величественной неторопливостью, демонстрируя то, что они скрывали.

Гавалону пришлось подавить всплеск разочарования, на которое, как он знал, он не имел права. Нимиан лежал внутри цветка, и он по-прежнему был здесь, так лениво развалившись, что, казалось, он заснул от скуки. Его кожа казалась более свежей, но она была такой же бледной, как и раньше, белая, как скорлупа яйца, даже не тронутая солнцем. Когда Сосуд начал подниматься, его движения казались более гибкими, чем раньше, но конечности были такими же костлявыми. Лишь когда он открыл глаза и встретил пытливый взгляд Гавалона, Нимиан проявил, что теперь он нечто большее, чем человек.